С учебой все было не так гладко, как со спортивной подготовкой. Одного упорства и сноровки здесь оказалось недостаточно. Илья осознал, что многие сверстники гораздо смышленее его. Он почти опустил руки, когда однажды в класс, где он убирался после уроков, зашла учительница иностранного языка.

– Илюш, ты, что такой расстроенный? – Елена Сергеевна села на парту рядом с Ильёй и пригладила его всклокоченную шевелюру.

– Не могу больше. Выдохся я что-то.

– Ты о чём? Об учёбе?

– Именно. Не даётся мне это знание точных наук. Учу, зазубриваю, а своё мышление не работает.

– Глупости. Всё у тебя нормально. И память – хоть куда, и соображалка. Просто время, – Елена Сергеевна вздохнула. – Чтобы вникнуть в давно запущенный материал требуется уйма времени, мой друг! А его-то у тебя осталось ой как мало, Илюша! – Знаешь, на мой взгляд, ты просто неправильно расставил приоритеты. Ты думаешь, что в жизни главное быть физиком или математиком?

– Да нет, конечно! Но без этих наук, куда я смогу поступить?

– На иняз, Илья. Я тебе говорю, – у тебя способности к языкам. Уж в моих оценках ты можешь не сомневаться! Я не первый год преподаю и вижу, кто чего стоит. Так что, дерзай! И русский-то тоже подтяни, чтобы с сочинением проблем не возникло.

Разговор с Еленой Сергеевной помог Илье выбрать верное направление. После школы он поступил на иняз в Институт Иностранных Языков. И здесь его ждала вторая судьбоносная встреча.

Парторг института, Леонид Иванович Загоруйко, оказался старым приятелем Пастухова старшего.

Прочитав знакомую фамилию в списках, зачисленных на обучение абитуриентов, он навёл справки об Илье, и, узнав, что первокурсник – сын его ушедшего товарища – Владимира Ильича, стал зорко следить за успехами и промахами Пастухова младшего.

Когда сессия второго семестра подошла к концу, Леонид Иванович вызвал Илью к себе.

– Ну, здравствуй, товарищ Пастухов! Я, если не узнаешь, тот самый Леонид Иванович, который забирал тебя из роддома. Да-да, не удивляйся! Неужто никто из родителей тебе об этом не рассказывал? Отец твой тогда не смог за вами приехать. Его срочно в ЦК вызвали из-за прошедшегося по Харькову урагана. Он и доверил заботу о вас с матерью мне, своему заму.

Леонид Иванович грустно вздохнул:

– Да-а! Жаль, что батя твой не дожил. Порадовался бы на своего сына. Учишься ты достойно… Эх! Вот видишь, Илюша, как оно в жизни получается. Ничего случайного-то в ней не бывает. Снова ты под мою опеку угодил, крестник. Да не стой ты как столб! – Проходи, садись!

Усадив Илью рядом с собою на стул, Леонид Иванович развинтил двухлитровый термос, налил из него две чашки тёмного ароматного чая, поставил их на стол рядом с хрустальной вазой, полной белого рафинада, затем, надел очки и принялся бесцеремонно рассматривать своего крестника:

– Похож, просто вылитый батя в молодости! – усмехнулся в седые усы парторг. – Ну, давай, рассказывай! Как сам, как мама?

Илья, ничего не знавший о Леониде Ивановиче до сегодняшнего дня, оробел от такого внимания к себе.

– Спасибо. Сейчас нормально.

– Нормально. Что за дурацкое слово! Для меня, нормально, значит, перпендикулярно, Пастухов!

– Да я не в том смысле, Леонид Иванович.

– Да знаю я, в каком ты смысле! Только при мне больше это слово не употребляй. Лады?

– Лады.

– Ну и хорошо. Судя по результатам первой сессии, ты парень толковый. Не ботаник, правда, – ну да нам ботаники и не нужны. Нам нужны советские граждане. Чуешь, чем одно от другого отличается?

Илья отвёл глаза в сторону и неуверенно кивнул.

– А отличаются они, Илюша, гражданской позицией. Одни – умники, которые себе на уме. Они ничего, кроме собственных целей и науки знать не желают. Другие же – напротив, всегда в водовороте масс, так сказать. Для них общественное, всегда, выше личного… Судя по отзывам твоих же однокурсников, ты принадлежишь ко второй категории. Илья Пастухов – душа компании и, в то же время, человек надёжный. В беде друзей не бросает. Наш человек, можно сказать!

Леонид Иванович закурил папироску и, выпустив, через нос струйку табачного дыма, пронзил Пастухова взором зорких голубых глаз.

– Или они врут? Может просто боятся твоих кулаков, а, боксёр?

– Да каких кулаков, ну, что вы говорите, Леонид Иванович! – Илья обиженно засопел.

– Не принимай близко к сердцу, крестник! – Загоруйко стал за спиною Пастухова и опёрся двумя руками на его плечи.

– Дело в том, Илья, что я, брат, на тебя большие виды имею. Понимаешь? Очень большие! И обделаться перед верными ленинцами и родной партией мне бы очень не хотелось. Потому, если не чуешь в себе вожака, или, если за тряпки, да за жвачку готов Родину продать, то скажи мне об этом сейчас, парень. Я пойму. И отпущу тебя с миром. Но, если ты не трус, не мямля и не фарцовщик, то оставайся со мною. Я тебя научу Родину любить, сынок! И ты вырастишь верным сыном партии и отчизны. Станешь моей сменной!

Комсорг курса, затем, комсорг факультета, Илья двигался по проторенной Загоруйко дорожке, пока в планы Леонида Ивановича не вмешалось всевластное провидение. Присутствовавшие на защите дипломной работы Пастухова, люди в штатском сочли комсорга человеком достойным и знающим. Они сделали Илье предложение, от которого глупо было отказываться.

Старик выслушал восторженный рассказ Ильи о его общении с людьми из госбезопасности, потом вздохнул, и тихо сказал:

– Ну, что ж?! Иди, раз решил. Возможно, когда-нибудь потом, ты поймёшь, что зря сошёл с дистанции.

Как это не покажется странным, но юный Пастухов не был испорченным номенклатурщиком, как не был он, изначально, и хапугой-рвачом. Старику Загоруйко удалось заразить юного вожака молодёжи своей верой в торжество коммунизма. Наверное, не попади он в ряды братства с Лубянки, эта вера жила бы в нём ещё очень долго. Но, проводя оперативные мероприятия, и, беседуя на допросах с подозреваемыми в измене Родине, Илья невольно задавал себе один и тот же вопрос: «Почему?!» Почему эти люди идут на это? Что их толкает? Деньги? Идеи? Нереализованные амбиции?»

И, всё чаще, он отвечал себе простой житейской фразой: «Да жить они хотят по-человечески! И жить не здесь, а там, где идеология не вмешивается в жизнь всех и каждого».

Первые поездки в страны Запада давались Пастухову тяжело. Зрелый циник всё чаще одерживал победу над восторженным желторотиком-комсоргом, вызывая в душе полное опустошение.

«Это шикарное великолепие они называют загнивающим миром! Бред! Союз живёт под гипнозом правящей кучки старых маразматиков! Какой, нафиг, интернационал?! Здесь наши идеи всеобщего братства давно воспринимают, как пустую болтовню, прикрывающую имперскую политику Советов. Если кто и идёт на контакт, то только ради личного обогащения или из страха разоблачения», – хмурился Илья, оставшись ночью наедине с самим собой в пустом номере парижской гостиницы.