Броса, Пётр Алексеевич отправился с Пал Палычем осматривать хозяйство – кошачья банда, шумные лайки, кролики, корова, поросята.

– Как ни кормлю, – посетовал Пал Палыч у огородки в хлеву, за которой пронырливо вертели пятачками два семимесячных подсвинка, – а всё ня в прок. Никак веса ня дают.

Действительно, вид свиньи имели аскетичный, нежданно обнаруживая в своём телесном сложении нечто вроде талии.

– Помнится, – припомнил Пётр Алексеевич, – год назад у вас то же с кроликами было – в рост не шли.

– Ня шли, – согласился Пал Палыч. – Потом ничего – набрали тела.

– Наберут и эти, – убеждённо заверил Пётр Алексеевич. Иначе здесь, на этом простом, но рачительно организованном подворье, и быть не могло.

Задерживаться не стали: купив в охотхозяйстве путёвки на двое суток, вскоре собрались на Селецкое – там, на противоположном берегу от деревни Тайлово, в которой Пал Палыч держал лодку, по сведениям медвежеватого рыбака Володи, садились гуси – днём кормились на лугу, а ночью слетали нá воду. Надо было присмотреться к месту и обустроить засидки. Договорились так: Пётр Алексеевич с Пал Палычем пойдут на плоскодонке, а Цукатов с Бросом – на резинке.

Машину Цукатов вёл осторожно, но её всё равно то и дело потряхивало на гребёнке грунтовки. Травы на обратившихся в пустоши полях, пока ещё не тронутые заморозками, по большей части оставались зелены, а деревья и кусты, где побурев, где весело раскрасившись, резво теряли пёструю листву. Жёлтая, наполовину облетевшая берёза у дороги была обсыпана чёрными дроздами.

– Гляди, – указал на берёзу Пётр Алексеевич, – ещё не улетели.

– Дрозды очень вкусны, – объезжая лужу, сообщил Цукатов. – Не пробовал, но знающие люди говорят. Французы по весне приезжают к нам дроздов стрелять из двадцатого калибра. – Выдержав значительную паузу, профессор обратился к Пал Палычу: – А что у вас, Пал Палыч? Как живёте? Кабана этой осенью ещё не брали?

– Да мы тут в стороне от всех, живём – ня плачем, – отозвался с заднего сиденья Пал Палыч, немного озадаченный заявлением профессора насчёт дроздов. – Хлеб жуём, иногда с маслом, на дроздов ня облизываемся – жизнью довольны. А про кабана… Помните, Пётр Ляксеич, с дедом Геней ездили по вясне на вальдшнепа? Как он садился в машину, руки потирал: мы с Пашкой трёх кабанов нынче взяли!

– Пал Палыч, – признался Пётр Алексеевич, – я ни единого слова понять не мог. У Гени – точно картофелина горячая во рту. Он бубнит, я наугад киваю, – так и разговаривали.

– С тех пор больше ни одного кабана ня брал, – продолжил Пал Палыч. – Он, Геня, умерши уже как пять месяцев – в мае. А с облаков мне всё подсказки ня даёт. Может, обиделся на что? Хотя делился с им по-честному.

– Надо же, – искренне огорчился Пётр Алексеевич, – я и не знал…

– А в карты как играл! А! – Пал Палыч рассмеялся и махнул рукой, будто отгонял муху. – Обвядёт и шастёрки на погоны повесит! И радуется как рябёнок. И злобы нет. – Предавшись воспоминаниям, Пал Палыч на миг замолчал, после чего признался: – Нет, видеть – видел, ничего ня скажу. Свинью с поросятами. Но зачем бить в августе свинью, когда поросята мелкие. Надо ж бить, чтоб в пользу было сямьи, а не во вред природе. Надо, чтоб и другой охотник этого кабана взял, чтоб они ня маленькие, чтоб выросли – ня по пять, по десять килограмм, а чтоб по пуду…

В Тайлове к Володе заезжать не стали – Пал Палыч был утром на Селецком, смотрел сетки и, зная, что сегодня опять отправится на озеро с гостями, оставил вёсла в лодке.

Деревня вид имела пустынный, не жилой. На лугу одиноко паслась тощая лошадь гнедой масти.

– Что-то людей не видать, – оценил картину Цукатов.

– Насяление сильно падает, – вздохнул Пал Палыч.

Профессор любил точность и законченность формулировок.

– Куда падает?

Пал Палыч пояснил:

– На кладбище.

Когда речь заходила о деревне, краски Пал Палыч по привычке сгущал: жизнь шла своим чередом – старики умирали, молодые уезжали в города. Примером тому служил и сам Пал Палыч: родился в Залоге, но после армии в отчий дом не вернулся – переметнулся в Новоржев. Теперь в Залоге появлялся от раза к разу – навещал мать, пока была жива, и проведывал пчёл на пасеке в дичающем саду. Но так устроено сердце человека, что сказку о золотом веке черпает из детства, а там – счастливый сон: цветущие яблони, черничники, река, лес, поля и лёгкое дыхание рая. Человек по большей части мало интересуется существом того, что любит, обычно ему хватает существа самой любви.

По набитой в луговой траве колее подкатили поближе к заводи, где Володя и Пал Палыч держали лодки. Две – у первого, одна – у второго. И тот и другой, чтоб невзначай не ушли по прибывшей воде, посудины навязывали к кольям, но без замков – запирать нет смысла: случайные люди этой дорогой к озеру не ездили, а сама деревня давно опустела – остались старики, баловáть было некому. Небо, пока ещё яркое, понемногу затягивали облака, но так, что сказать наверняка, идёт ли глухая хмарь или высь вскоре расчистится, никто б не взялся.

Весёлый русский спаниель Брос, как чёрт из табакерки, вылетел из багажника и, устремив нос в землю, принялся молча рыскать в высоком кочковатом осочнике, украшенном тут и там кустами облетающей лозы. Переобувшись в болотники и подпоясавшись патронташами, подхватили рюкзаки, ружья, мешки с чучелами, чехол с резиновой лодкой и, нестрашно увязая в чавкающей грязи, пошли к плоскодонке Пал Палыча.

Над озером стоял разноголосый птичий гвалт, хотя ни утки, ни гуся видно не было – шум по воде разносился далеко и становился длинным, негасимым, точно свет. Шёлковый Брос вернулся к хозяину и с любопытством наблюдал, как тот споро управляется с насосом-лягушкой, накачивая пустоту в раздувающиеся на глазах валики бортов. Раз-два и готово – Цукатов дело знал.

Небо по-прежнему пребывало в задумчивости – похмуреть или разъяснеть? – отстоявшаяся озёрная вода была тиха и прозрачна. Пётр Алексеевич сидел на вёслах, Пал Палыч, вытягивая шею, осматривал с кормы зеркальную гладь, испещрённую островками ещё зелёного камыша. Пётр Алексеевич грёб к дальнему берегу. Цукатов на одноместной резинке шуровал следом.

– Я никогда впярёд ня лез, – нашёл на Пал Палыча исповедальный стих, – всё поглупей да пониже, поглупей да пониже… А многие, кто пахал и верил в светлое будущее, тяперь сломавши. Трактористы, комбайнёры, прядседатели – пахали, а и выпивали, и всё это… И сломавши. А я вверх ня рвался. Честно скажу: ня