курил, ня пил, спортом занимался, но я ещё и дурковал, ня хотел в пяредовые. А глубинка-то, оказывается, ня такая и плохая – наоборот: всё в мою пользу. Да, ня разбогател, ня хватал звёзд с неба. А кто разбогател? – Пал Палыч зачерпнул ладонью воду за бортом и стряхнул с пальцев взблеснувшие капли. – Вот и Нина маленько сломавши. Я ей говорил: за каким бесом жилы рвёшь? А она то уборщицей в милиции, то в садике прачкой работала – зачем надо в резиновых сапогах зимой? Брось! Сиди дома – прокормлю. А нет…

Метрах в тридцати из камышей взлетел чирок. Пал Палыч схватил винчестер, но не стал и выцеливать – стремительный чирок был уже далеко.

– Дурковал по жизни, – заключил Пал Палыч, – и меня устраивало. Так по этой канве и вышиваю. Иной раз и вру. Вот вижу, что человек ня в понятии, так и начинаю врать. И с три короба. И даже того, чего не было. Вот и с вам. Меня жана и пяред вашим приездом отчитает, и после отчитает: мол, ты как себя ведёшь? Он воспитанный человек, а ты дуркуешь. Он общаться с тобой ня будет, как ты с им общаешься. – Пал Палыч вздохнул. – И стыдно мне… Стыдно, с одной стороны, за своё повядение, что жана ругает, а с другой – думаю, так и так выговорит, как я себя ня веди. А по мне то, что мы разные все, – так и жизнь интяресная, потому что мы разные. – Пристальным взглядом окинув дали, Пал Палыч поставил решительную точку: – Так что Нина – это отдельная песня. Но я сейчас ня в голосе.

Осмотрев низкий берег – вода слегка подтопила осочник, который переходил в широкий заливной луг, тянущийся до опушившего сосняк чернолесья, – решили устроить засидки на островке, стоявшем метрах в шестидесяти от береговой травы. Гуси гомонили где-то далеко, правее. Цукатов расчехлил бинокль и попытался отыскать стадо, но обметавший в той стороне кромку озера камыш закрывал обзор. Ничего, на ночёвку гуси слетят на воду, однако где сядут – бог весть, а остров тем и хорош, что обеспечит расставленным по разным углам охотникам круговой обзор. Главное, чтобы птица залетела на этот край Селецкого, но тут уж не угадать…

Погода тем временем портилась: небо окончательно затянули низкие серые облака, и между ними и землёй повисла морось. Ветра не было, озёрная гладь расстилалась тёмным стеклом, устланным тут и там листьями кувшинок и прядями поникших трав, водяная взвесь стояла в воздухе, как муть в киселе. Утешение – в такую марь заморозок не ударит, можно и не ждать, но и местная утка на воду кормиться не пойдёт, будет прятаться в траве. А северная, если озеро на пути пролёта, спустится, той всё равно – случалось, садились стада и в дождь, и в снег.

Площадью остров – примерно изба-пятистенок или немногим больше, но геометрии сложной – врастопырку, и весь зарос ивняком, через который, найдя проход, продрались к серёдке. Берег по краям был тряский и утопал под сапогом, но дальше крепчал, перевитый корнями лозы, точно корзина, хотя и тут встречались зыбучие ямы – приходилось всё время смотреть под ноги. В центре островка нашли между кустами пятачок – не то чтобы совсем сухой, но основательный, сапог уже не вяз. Подвесили на сучья рюкзаки и ружья, после чего Цукатов утвердил на ровном месте раскладной стул – барский, со спинкой и подлокотниками, – будто вбил золотой костыль в шпалу. Пока соображали, где обустроить засидки, энергичный Брос, шлёпая лапами по воде меж ветвей и в траве у топкого берега, молча обрысил десять раз весь остров вдоль и поперёк и прибежал к хозяину с докладом.

Облюбовав себе места, укромные, но с хорошим обзором, решили до сумерек наломать сухих ветвей, чтобы ночью погреться у костра – ещё перед выездом договорились: если позволит погода, после вечёрки останутся на озере и на утреннюю зорьку. Профессор принялся ломать сушняк, а Пал Палыч с Петром Алексеевичем отправились расставлять чучела (Пал Палыч сказал: «кидать болванóв»). Сделав дело, подтянули плоскодонку в кусты, укрыли ветвями и накинули на торчащую корму камуфляжную сетку.

Пасмурное небо понемногу гасло. Цукатов уже собрал приличную кучу сухого ивняка. Взяли ружья и разошлись каждый в свой угол. Пётр Алексеевич натянул на голову вязаную шапку и надел митенки. Подготавливая свою засидку, он загодя расчистил топором от веток почти горизонтально наклонённый толстый ствол лозового куста, так что теперь на нём, подложив под зад пенку-сидушку, вполне можно было расположиться – не без некоторого даже удобства. Пётр Алексеевич расположился. Из засидки Цукатова раздавался бодрый кряк манка.

Отчего-то Петру Алексеевичу вспомнилась речь Пал Палыча о его жизненной тактике – «поглупей да пониже», – прекрасно вписывающейся в парадигму извечного русского юродства. В студенческой юности Пётр Алексеевич читал книгу о смеховой культуре в Древней Руси – авторы: Лихачёв, Панченко плюс кто-то третий, – и та ему запомнилась. «Шутка – это такая щекотка изнутри, – подумал Пётр Алексеевич, нащупывая на груди висящий на шнурке манок, – когда твой мозг имеют через уши. Если щекотать человека напрямую, реакция может быть непредсказуемой – близость зачастую небезопасна».

Над водой разносился далёкий и близкий птичий гвалт, пахло озёрной сыростью и свежеободранной ивой. Сумеречная гладь была пуста.

Часа через два стало ясно, что лёта как не было, так уже и не будет. Сзади раздался треск сучьев, быстрые шлепки собачьих лап по воде, и ветви кустов облизал луч фонаря. Пётр Алексеевич, поднявшись на затёкшие ноги, тоже достал из кармана фонарь, подсветил сплетение корней и прутьев, осмотрелся и двинул на пятачок. С шумом, по пути провалившись по бедро одной ногой в топкую яму, выбрался из своей засидки и Пал Палыч.

– Не задалась вечёрка, – определил то ли общее настроение, то ли общее место Пётр Алексеевич.

– Бывает. – Цукатов складывал из сухих веточек пирамидку, внутри которой уже белел клочок бумаги-растопки. – Сапогом не зачерпнули, Пал Палыч?

– Подтоп. – Пал Палыч повесил винчестер на сук и оглядел измазанный от подошвы до паха в чёрной маслянистой грязи сапог. – Но ня замочился.

В кулаке профессора щёлкнула зажигалка, и костерок занялся. Цукатов аккуратно, чтобы не задавить слабые ещё язычки пламени, сложил сверху горку из сушняка и, насыпав из пакета в собачью миску порцию корма, уселся на раскладной стул. Брос торопливо захрустел. Поправив закреплённую на заду резинкой сидушку, Пётр Алексеевич устроился на куче хвороста – земля вокруг была сыра, а кое-где и чавкала, хотя