— Алеша, мы понимаем твое состояние. То, что сделала Лита, не поддается описанию. Мы в полном недоумении, зачем она это сделала.

«Потому что она блядь», — думаю я.

— Я чувствую себя очень виноватым, — продолжает он, — что настаивал тогда, чтобы ты ее простил…

— «Она будет ноги мыть и воду пить», — цитирую я.

— Она и сейчас отдала бы всю свою жизнь, если б ты ее простил. Но я знаю, что ты ее не простишь никогда. Второй раз…

— Я ее и первый не простил.

— Вот что я до сих пор не могу понять, как она при такой любви к тебе…

Я перебиваю:

— Если вы еще раз скажете о «ее любви», я выйду и на этом наш разговор закончится навсегда.

— Хорошо, хорошо, извини, — поспешил он успокоить меня.

— Она сидит у окна и плачет целые дни напролет…

— Это меня абсолютно не интересует.

— Я понимаю, Алеша, и все же…

— Что?

Вера с грустью смотрит на меня, и делает знак Саше, чтобы он остановился. Говорит:

— Алеша, мне очень стыдно, что она моя сестра. Лита просто без «царя в голове». Я могу это объяснить только безумием. Как врач… Затмением в голове. Когда человек, в данном случае больная, не соображает, что она делает. Я готова целовать тебе руки, лишь бы ты простил ее и забыл обо всем. И о ее существовании…

— Вера…

— Помолчи, Саша. Мне дико стыдно и боязно перед тобой. Я, даже при всей своей впечатлительности, не могу представить, с какой болью и раной ты живешь… Как ты живешь… Это, наверно, ужасно мучительно и больно. Прости меня за нее, если можешь. Я готова стать на колени и просить твоего прощения…

— Вы здесь ни при чем.

— Я чувствую себя очень виноватой, что… Не предотвратила, не избила ее тогда… Я дала ей телефон твоего брата.

Я вздрогнул.

— Она неделю просила меня этот телефон, чтобы вернуть какой-то шприц. Не выдержав, я спросила, почему она не вернет его через Алешу? Она промолчала.

В пятницу вечером она вся разоделась, расфуфырилась в самое лучшее. Красивое белье… Я думала, она едет встречаться с тобой. Оказалось, нет… Я спросила: «Для того чтобы вернуть шприц, нужно так одеваться?» Она сказала, что будет через два часа и чтобы я не говорила глупости. Тогда я закрыла дверь собой и сказала, что никуда ее не пущу. У меня зародилось предчувствие. Она сказала, чтобы я открыла ей дверь или она выпрыгнет в окно. Ты же знаешь, мы живем на первом этаже…

Вернувшись через два дня, она сказала, что была у Марты, ее подруги, где нет телефона. Потом… она исчезала еще несколько раз, по нескольку ночей. Однажды я спросила ее, соображает ли она, что она делает. Она сказала, что ничего не делает, проводит время со своей новой подругой, ей скучно сидеть дома.

Видимо, у меня был очень неважный вид, так как Вера остановилась.

Значит, это продолжалось какое-то время… А был не случайный раз. Я все пытался найти объяснение… Опять измена, опять предательство. Кровосмешение — с братом. Я не верил в этот бред, но бред был реальностью.

— Алеша, я думаю, Вера не должна была тебе этого рассказывать, так как…

— Вера все правильно сделала. — Я взял ее руку и поцеловал. И вышел из машины.

— Можно мы будем тебе иногда звонить? — услышал я его голос. И, ничего не ответив, пошел по улице дальше.

Ночью я не сплю, раскладывая все на составные части: семь дней просила; переступает через сестру у двери; «она со своей подругой»; ей скучно сидеть дома; не появляется днями, ночами…

Все ложь, ложь, ложь. Сколько лжи! Какое упорство — целых семь дней… Сколько напора — добиться своего. Кровосмешательства. Кровосмешения. Спермосмешения. И это после всего того, что было, было, было, было!..

Я бью кулаком в подушку. Голова раскаленная, в ней все трещит, горит, как от огня. Блядь, блядь, сучка с тонкой талией. Змея. Ведь больней не могла ужалить, выбрала самое сокровенное — родного брата. Как ей не страшно было, когда ехала первый раз, открывала рот, составляла слова, влажнела между ног, возбуждалось в чреслах желание, подставляла губы для первого поцелуя, с кем! Тонкие пальцы касались его…

Я бью головой об спинку. Выбить эти святотатствующие мысли. Как страшно, господи… за что мне… За что меня? Я виноват?..

Суббота, отец за завтраком начинает свою проповедь.

— И сколько ты думаешь со своим братом не разговаривать?

— Я, по-моему, просил тебя не произносить его имени в моем присутствии.

— Из-за какой-то бляди, потаскушки, которая не знает, на какой еще сесть…

— Остановись, мне это неинтересно.

— Ты готов навсегда отказаться от своего брата и никогда с ним не разговаривать?

Я взлетаю из-за стола, расплескивая нетронутый чай.

— Я тебя просил… — шепчу я.

Он с ненавистью и недоумением смотрит в мои глаза.

Из комнаты, где она лежала со мной после изнасилования, из комнаты, где я впервые окончательно вошел в нее и она перестала быть девушкой, из комнаты, с которой столько связано, — я снимаю трубку и звоню…

Я слышу, как отец требует меня за стол, я, хлопая дверью, выхожу из дому.

Я приезжаю и сижу в другой комнате, где она заразила меня венерическим заболеванием. Которым заразили ее во время изнасилования. По местам венерической славы! Если только оно было. Какие милые мысли сопутствуют мне из квартиры в квартиру, каждый день, каждый час моей жизни.

Наверное, шизофрениками становятся медленно.

Иларион суетится, накрывая что-то на стол, наливая.

— Алексей, у тебя хреновый вид. Что-то он мне не нравится. Давай выпьем!

Я пью, даже не чувствуя что.

— А теперь закусим.

Я жую, не понимая зачем.

— Илариоша, дома очень тесно…

— То есть невмоготу, — улыбается он.

— Ты не Юнг, случайно?

— И не Фрейд, и не Фромм, но по твоему виду…

— Иларион, когда-то ты меня выручил, здорово…

— Пустяки, что ты все помнишь!

— Добро стало редкостью. Редкая вещь, его надо помнить, всю жизнь.

— Ты не Толстой, случайно?

— И не Тургенев, и не чахоточный Чехов. Добро и зло, эти понятия… — я запнулся.

— Давай еще выпей, может, в голове легче складываться слова будут. Как тебе настойка? Из лучшего спирта и ягод.

— Я не распробовал.

— Потому что ты занят библейскими вопросами, а жизнь проста, она черно-белая и идет полосами, то идет черная полоса, то идет белая. А ты все усложняешь…