Около института меня ждет машина знакомого цвета. Я не сопротивляюсь, это без толку, и сажусь в нее. Уже темно, уютно мерцают фонарики на приборах.

— Добрый вечер. Проезжал мимо, подумал, подвезу по пути.

— Нам не по пути. У нас разные дороги. И проезжали вы не мимо.

— Я звонил домой, мама сказала, что ты там не живешь. Но телефон не смогла дать.

— Я вас слушаю?

— Куда?

— Вы не похожи на шофера. И я не могу позволить себе такую роскошь. Не получая стипендии.

— Алеша, она целые дни напролет сидит и плачет. Или кладет голову на телефон и, как безумная, ждет звонка. Мне кажется, она сошла с ума. Она только повторяет твое имя. И две фразы: «Что я наделала?» и «Почему он должен опять страдать».

— О чем-нибудь другом. Мне это совершенно неинтересно, или лучше я выйду из машины.

— Алеша, не надо выходить, давай поговорим как мужчина с мужчиной. Я знаю, что ты гордый и никогда ей не простишь. Я знаю эту боль. Вера мне изменяла.

Я с удивлением посмотрел на него.

— Один раз. На отдыхе. Курортный роман.

— Это совсем другое.

— Но ты понимаешь, она так сойдет с ума.

— Пусть позвонит, с которым… он ее вылечит. При чем здесь я?

— Алеша, она спит, видит и бредит тобой и твоим именем. Она готова изрубить себя на куски, лишь бы замолить свой грех.

Он расковыривал углубление в моем сердце и все глубже и глубже залезал в душу.

— Если ты ее простишь, она для тебя…

— Да вы, видимо, с ума там все сошли, если предлагаете мне такое.

Я на полном ходу дергаю дверь, она открывается, он резко тормозит, я выпрыгиваю на снежный тротуар и падаю. Он хочет мне помочь.

Сучка, самка, греховодница, блядина, порушившая и предавшая все, все, все!.. Сгори она в геенне огненной.

Около дверей меня ждет Вика, притоптывая мушкетерскими сапогами до колен. Поистине вечер неожиданных встреч.

— Здравствуй, Алеша. Я была не права тогда, прости меня.

— Когда — тогда? — Я уже не помню, что было когда. Вроде у меня сегодня свободный вечер…

— Можно я зайду, я замерзла, пока ждала тебя.

Я киваю, открывая дверь. Она снимает свою, каракульчой подбитую, кожанку и остается в тонкой юбке и белой батистовой рубашке со стоячим воротником.

— Я привезла тебе подарок. Как ты жил, как ты был? Скучал по мне?

— Нет, — говорю я правду. Я всегда говорю правду.

Она вздрагивает.

— А по моему телу?

— Нет, — говорю я.

Она расстегивает верхнюю пуговичку воротника. Потом вторую.

— Шее, коже, плечам?

Она расстегивает еще несколько пуговичек до груди. Она без лифчика. У нее впечатляющая попа, но маленькая грудь. Вообще-то ей не нужен лифчик…

— Это что, новая роль, ты репетируешь? Стриптиз по-русски.

Она расстегивает кофту до пояса и сбрасывает ее.

— Когда ты целовал меня последний раз? Обнимал?

— Не помню.

— В прошлом году.

Она протягивает руки ко мне.

— Поцелуй меня, обними. Я люблю тебя, я не могу без тебя.

Она приближается и опускается на колени передо мной. Я обхватываю ее плечи.

Мы терзаем друг друга, пока не насыщаемся.

В двенадцать ночи она говорит:

— Я хочу испечь тебе пирог. В честь твоего дня рождения. Я привезла все с собой.

До двух ночи она действительно печет пирог. Потом будит меня и опускается, голая, в мои объятия.

— Сожми меня, Алешенька, крепко-крепко, чтобы я задохнулась.

Раздается звонок, и трубку, после некоторого молчания, вешают. На окнах мороз выкрасил узоры, как в причудливом калейдоскопе. Я смотрю в пустынный переулок и вдруг вздрагиваю. Напротив моего узкого подъезда стоит одинокая фигура в дубленке с капюшоном и смотрит в окна. Свет падающего фонаря освещает лицо, и я отпрыгиваю от окна, как укушенный.

Бешенству моему и злобе нет предела. Я быстро набираю номер телефона со срывающимся диском.

— Зачем вы ей рассказали, где я живу?

Саша уже два раза заезжал за мной вечером после института и подвозил, но только до метро.

— Я ей ничего не говорил. Я и сам не знаю. Она, видимо, проследила за тобой и выследила, где ты живешь.

— Передайте ей, что, если я еще раз увижу ее под окнами, я раскрошу и переломаю у нее…

— Алеша, Алеша…

Я в бешенстве швыряю трубку. Через секунду раздается звонок, опять молчание. Впечатление, что кто-то слушает мой голос. Выключив свет, я подхожу к окну. Напротив дома никого нет. Идет снег.

Снег идет.

«Февраль. Достать чернил и плакать». Писал поэт. Я не поэт. Возможно, им легче выражать накопившееся на душе.

Я знал, в моей душе, хотел я этого или не хотел, жила она. И ненавидел себя за это. Все эти приходящие и уходящие девочки-девушки не могли выскоблить, испепелить, выбелить черное пятно по имени… Меня не столько волновала ее внешность. В ней было что-то родное, близкое, как будто она была создана из моего ребра…

Будь она проклята, сгори в геенне огненной. Она преступила. Переступила.

Да, если б она просто переступила. Нет, у нас все по-особенному. Она необыкновенно переступила, через кровь. Боже правый…

Я попробовал быть один. На третий день мне стало невыносимо скучно. И я сразу вызвал спасительниц. Утопающего. Тоска — спутница жизни, отчего я тоскую, я сам не знаю. По кому я тоскую? Я обобщенно тоскую. Свои чувства ближе к нам, чем чувства других. Мы всегда верим в исключительность своих чувств. К чему я это? Ни к чему…

Уже март. Письма продолжали приходить «до востребования». Звонки и последующее молчание раздавались вечером. «Скорая помощь» подъезжала периодически к институту; он говорил со мной, сидя в машине, и старался разрушить мою плотину. Воздвигнутую высоко-высоко… На улице была слякоть. Я не хотел слушать, слушая.

— Она сидит все дни, часы дома, кроме института. Не ест, не пьет, вздрагивает от каждого телефонного звонка. Поговори с ней. Просто выскажи все, что в душе накипело. Это вернет ее к жизни. Ведь она ж сходит с ума… без тебя.

— Почему меня должна волновать ее жизнь? Ее не волновала моя, когда она все это творила. И не раз, и не два. А много раз! Теперь я понимаю, почему она себя так странно вела в августе и сентябре. Не захотела впервые со мной пойти на выставку художников. Заманила на свой день рождения и переспала со мной, будучи блудницей. Да что ж за исчадие должна быть женщина!..