Подпевали все, включая товарищей сержантов, стоявших на низком старте стодневки и дембельской весны девяносто девятого года. Мы точно также ждали пополнения, сейчас ходившее строем в Ахтырке, в тёплой, сухой, не требующей колки с пилкой дров Ахтырке. Постоять на тумбочке, меняясь час через час? Загасчики, в рот их конём.

— БМП нам лязгнет траками…

С белой подшивы на воротнике и до отбоя уже меньше пятидесяти минут, и их всегда есть куда потратить. Всякие «дело было вечером, делать было нечего» тут не канают, понимать надо, это армия, товарищи, каждая минута на счету, а если боец изволит бездельничать, то это отдых перед рывком в далёкое прекрасное будущее, ну, либо к подвигу, не иначе.

Малой, не убирая иглу, прокалывал недельные дырки в календарике. Календариков с дырками на месте прошедшего дня почти не осталось, Малой надо думать, где-то надыбал новый и теперь развлекался. Над такими приколами уже не смеялись, а если чей такой календарь терялся — возвращали. Чем бы дитя не тешилось, чего уж тут.

— День прошёл — да и хуй с ним! Завтра новый день — ни хуя себе…

Гризли как всегда мутил какую-то блуду, затащив в угол у КХО Зуфара. Эти двое, что снайпер с миопией правого глаза, что краснощёкий татарский крепыш, стали прямо не разлей вода, заставляя Рыжего переживать и прозревать надвигающуюся конкуренцию его шаро-подшипниковым делам. Хотя, скорее всего, хитрый Гризли тупо мутил как бы побалабасить повкуснее да понезаметнее, не больше и не меньше.

Федя, недавно приехавший с Краса после сержантской учебки, корпел над обязательным сержантским конспектом. Хоть ходи в караулы, хоть не ходи, хоть проводи занятия по ТП ВВ, хоть забей из-за отсутствия времени, конспект должен иметься, ты ж сержант, а не хуй в стакане, целый младший командир, все дела.

Лёха Ильин, спокойный и деловой, занимался печками. Может быть, его призванием когда-то запланировалось давать людям тепло и впереди Лёху ждала должность энергетика, кто знает? А вот сейчас, вооружившись высушенными кривыми поленцами и гнутым прутом-кочергой, Лёха колдовал вокруг двух стальных коробок, кочегаря те почем зря и желая хотя бы немного прогреть стылую палатку. От постоянно пользуемой соляры у Лёхи всё лицо в тёмных точках, но он упрямо продолжал делать жизнь теплее.

Бывший слон и действующий черпак Ким крайне внимательно и очень аккуратно занимался ногтями на руках с ногами. Смотр Кима не волновал, Ким вообще отличался аккуратностью с чистоплотностью, умудряясь мыться даже ледяной водой в промерзшем умывальнике за каптёркой. Ким тупо не желал грибка и был совершенно прав в своих желаниях. Растопырив пальцы клешастых ног «сом» щёлкал ногтегрызкой, и класть хотел на всё вокруг, включая товарищей сержантов в их углу.

Рыжий, нахохлившись заснеженным воробьём, что-то думал. Думал явно нужное и сложное, никто его не трогал, и носато-грачиная тень Рыжего даже не дрожала на брезенте палатки, ровно отлитая в бронзе.

Серик дремал в полглаза, и не отсвечивал. Серик вообще не любил отсвечивать и любил поспать, когда случалось, и кто б его в том упрекнул? Солдат спит — служба… Ну, все знают.

Рядовые черпако-деды, Романыч с Данилычем о чём-то бурчали за вторым входом, нещадно дымя дефицитными сигаретами марки «Прима». Данилыч где-то прошарил несколько пачек и скрашивал их несладкие не совсем дедовские будни табаком.

— Домой, домой, пора домой…

А я что-то там рисовал. Из нужного, уже и не вспомнишь. Явно какую-то дурь, но на том и стоял, ага. В общем, час в армии это очень много, точно вам говорю.

Гнев

— Охуярки, блядь! Маму потерял, боец? Тебя в армию взяли Родину защищать или дедам балабас крысятничать по углам?! А вы совсем охуели, воины, ни до хера на себя взяли, ебальники поперёк не треснут, не рано потащило, товарищи деды, а?!

Мейджик не любил дедовщину. Сам пользовался ею же, не особо уважая Устав, но не любил. Или в его градации личностей наша свора товарищей сержантов занимала несколько не такое высокое положение, как казалось им самим. Хер знает, трщ майор, слово чести. Стодневка, накатившая ровно неизбежный понос после зелёных яблок, плющила и корёжила мозги молодых пацанов, дуреющих от безделья и каторжной службы в армии девяностых.

— Стоять, боец! Ко мне подошёл раз-два! Что у тебя тут, чуханьё, чего молчим? В глаза смотри!

Недавно Мейджик прошёлся по всей заставе. Свезло разве что караульным шестой роты, торчавшим на постах и офицерам, не только из-за звёзд, но и из уважения товарища старшего прапорщика к их личным качествам. Прошёлся люто, прошёлся яро, смахивая на олицетворение возмездия, покаяния и прочих библейских кар.

— Я никогда солдата пьяным не трогал, рейнджеры, блядь, техасские! Никогда! Пальцем!

Верно, да и тогда пальцем не трогал, в основном пришлось двумя вещами — берцами батальонного старшины и его же любимой палкой-убивалкой, черенком от лопаты, гуляющим везде, где желал пройтись товарищ старший прапорщик.

— Опизденели совсем уже, товарищи военные, не то что маму, а стыд совсем потеряли!

Черенок от лопаты появился в руках Мейджика чуть позже прибытия и с первым серьёзным косяком. Он просто взял лопату и пошёл в КУНГ слесарной мастерской, где ему его быстренько обкорнали, обточили, шлифанули и все дела, хоп-хей-ла-ла-лей, вот вам и демократизатор, куда хлеще ПР-1, живущих с нами постоянно и везде. Палка резиновая штука болючая, но дерево православнее, жёстче, да и в руке хорошо сидит.

— Две недели я на заставе и мне стыдно, бойцы, за вас стыдно, за косяки и залёты ваши!

Мейджик злился не просто так, не с бухты-барахты и не по желанию левой пятки. Наш старшина всё всегда делал — как полагается, и если уж заводился, то исключительно заслуженно. У нас опять полетели магазины, смены караула не случалось без проёбанного рожка с тридцатью патриками, пропавшего у очередной медовой сони, торчавшей на редких одиночных постах. Не пиздили только на «кукушке», бо высоко, неудобно и кое-как склоченная лестница больно уж сильно скрипела, выдавая злокозненное негодяйство.

— Уроды, блядь, моральные, чуханьё, сука, ебланы, дебилушки, мать вашу волшебницу!

Самым лучшим способом избежать конфликта с разъярённым старшиной было полное растворение в окружающей обстановке, будь то палатка распалаги, позиции, пост или столовая. Замри и не двигайся, глядишь, осатаневшая большая белая в облике иссиня-сизого от постоянно прущей щетины молодого мужика пройдёт мимо и даже не куснёт, на зубок попробовав твой вкус.

— Священник, стоять! Ко мне, раз-два!

Я тупо пялился на лист А-4, спёртый со штаба. Порой душа требовала отдыха,