Остальные оказывались разными, мешая между собой шансон и русские-народные-блатные-хороводные, армейские «Ковыляй потихонечку» и «Сбивая черным сапогом с травы прозрачную росу», временами разбавляя их «Ангельской пылью» с зоновской как-бы романтикой.

Но двадцать пять процентов точно принадлежали именно Цою. И потому Виктор Цой на есть настоящий герой русской музыки. Многие ли вспомнят Талькова, Башлачева или Янку? А сколько точно знает, чем продолжить:

— Дом стоит, свет горит…

А вот Натали, надо же, спела про Звезду по имени Солнце. А до юбилейного концерта памяти Виктора оставалось столько же, сколько до дембеля, вот ведь.

Треск полешек и сказка

Полешки занимались не сразу. Частенько огонь печек раздували солярой через самопальную кочергу из кроватного прута. Прут имел дырку по всей длине и через неё дизель под давлением шёл в топку. Каким давлением? Щёчным, елы-палы, каким ещё то? Истопники умели в форсунку собственными ртами, честь и хвала пацанам.

У нас топил Рыжий, парень рукастый, головастый, деревенский и шаристый. Рыжий стал истопником и его как-то совершенно не назначали в караулы, и никто не стремился его там видеть. Рыжий вовсю был полезным тут, в распалаге, умело исполняя всякое озадаченное дерьмо от свежеиспечённых дедов, ждущих стодневку и пользовался почётом с уважением.

Рыжий топил с душой, сушил сырые поленья ещё душевнее и к приходу роты с промозглой осенней стылой дряни, называемой тут погодой, он старался прогреть палатку по максимуму. Он даже смог не отдать никому последнюю выжившую табуретку, не спалённую 2-96 в самом начале выезда, когда летние дагестанские ночи вдруг оказались весьма холодными.

Вот и сейчас Рыжий сидел у печки, сведя ноги вместе, держа между ними кочергу и чуть сутулясь. Длинноносое лицо и веснушки, рыжий ёжик на башке, сонные и всевидящие глаза, филин, ждущий вылета куропаток, ёпта, не иначе.

— Им шакалам всегда хорошо, истопника назначили, хавчик если надо — принесут, водки привезли и бухают, суки, постоянно, нас дрочат и сами ни хера не делают, уёбки, бля…

Вася бубнил так нудно, что от его трындежа три раза чуть не свернул челюсть, едва не впав в здоровый крепкий сон. Товарищи сержанты изволили устать от службы, хотя тот самый Василий гасился караул через караул, мол, вон сержанты пришли, пусть и ходят, а я устал, год с хуем отслужил, понимать надо, давать почёт с уважением и никаких гвоздей.

— Нарисуешь коня? — Закир, улыбаясь, почему-то напоминал молодого деда Мороза, вернее, буржуинско-всемировую его версию, Санта-Клауса, без бороды, очёчков, седых кудряшек и ебучих оленей с санями. Эдакое доброе краснощёкое нечто, всем видом показывающее хорошее расположение и обдающее товарищеским духом.

Закир, кстати, таким и был, его если кто не любил, так Митрофан с третьей и наш Священник, но Митрофан вообще не старался кого-то любить, а Пермякову было похуй на всё, кроме пренебрежения принципами христианства какого-то непонятного толку. Закир, кроме принадлежности к древней благородной ветви татарского народу, осевшего в Башкорте и записанного в годы оные при СССР в башкиры, ничем не отличался ни от мусульманско-редких пацанов-чувашей, ни от православных эрзя с мокшей, ни от нас, русско-намешанных беспутных безбожников. Зато любил троллить Священника, стараясь на нём вымещать имевшуюся злость.

Коней на шевроне рисовал в блокнотах. Многие ещё их вели, что-то записывая и надеясь на их выживание к дембелю. У некоторых даже имелись календарик, где даты дырявились проколами игл, потихоньку убирающих день за днём. Шеврон с эмблемой округа требовался на первой странице.

— Да, завтра, в карауле.

— Магарыч.

Магарыч, ага, пяток «примин», мятых, на треть высыпавшихся, но сигареты и есть сигареты.

В дальнем углу, у сержантов, тихо мяукал мафон. На дворе холодало сумерками, темнота наваливалась на заставу, ужин давно прошёл, до отбоя оставалось с полчаса, караул опять приближался неумолимо и неотвратимо, точь-в-точь сраный злой Терминатор из жидкого металла, шуметь не рекомендовалось во избежание явления товарищей командиров из офицерской палатки по соседству. Под грибком у входа порой крякал дневальный, дежурный, сегодня им Джут, гасился где-то на койке в углу у печки.

У КХО сутулился сильными вислыми плечами Гридневский, как всегда криво ухмыляясь и явно готовя никому непонятную новую аферу. Гризли вообще оказался мастаком по таким тёмным делишкам, лишь немного не желая занять место главного поставщика всего на свете, оккупированное Рыжим. Мишка делал это не из любви к ближнему или уважению к Рыжему, шиш. Просто он умел просчитывать все ходы наперёд.

В проходе отжимался Малой. Малой не любил физкультуру, ему не нравилось качаться, но залёт есть залёт, а проёбанный патрик из магазина, когда ты дух и нет никого, желающего тебе помочь просто так, это нехеровый залёт. Товарищи сержанты исправили ситуацию лихо, подогнав всё до «да вон он, на полу лежит, выщелкнул он его, охуярок и всего делов». Исправили и теперь получали заслуженное моральное удовлетворение.

Временами в проход выходил Иван, сдвигал и без того свисавшую шапку, на затылок и принимался за «делай раз, охуел, душара, полтора» и всё такое.

Товарищ единственный слон проводил политзанятия и над промежуточным результатом угарала вся распалага. Киму желалось во чтобы то ни стало приучить священника матюгаться, а тот, опираясь на морально-религиозные принципы, отказывался. Ким, решив давить на чувство локтя, проповедовал надвигающуюся стодневку, добрые солдатские традиции, освящённые самим временем, и заставлял, вернее — пытался заставить, заучивать сказку.

— Ты тупой?

— Я не тупой.

— Чего не учишь? Просто же

Рано утро на опушке

Соловей пропел кукушке

Чик-чирик, хуяк, ку-ку

Скоро дембель старику…

Пермяков ломался не на хуяк, в конце концов — он даже успел немного отучиться на вышке и изучал историю, где русским по белому рассказывалось о монгольском доспехе модели «куяк». Священника корёжило продолжение…

Пусть приснится дом родной

Баба с пышною…

Священник краснел, юго-восточно-азиатско-русский кореец Ким щерил редкие зубы, превращаясь в настоящего Тугарина-Змея, а распалага снова ржала табуном непугано-необъезженных коняшек, кем мы, так-то, и являлись.

Эблетом в очко

— Чё, Ким, пойдём, разберемся сам на сам? Не зассышь?

Гафур совершенно точно не был плохим человеком. В нём не имелось подлости или отмороженности, свойственной людям, убившим в себе хорошее. Гафуру не повезло, внутри него, как гниль в сердцевинке больших яблок, пряталась обычная слабость.

Ким тоже не появился на свет Божий орком, потомком Фу Манчу или ещё каким злодеем. Русский кореец с внешностью кинематографичного монгола-тугарина из «Илья Муромец» жил как мог, стараясь выдрать от судьбы-злодейки максимум ништяков. Ким рос в обычной семье, такой же, как у Гафура,