После концерта мы вместе с музыкантами из других групп отправляемся в ресторанчик на открытом воздухе – есть китеташ. Похожий на вышибалу гитарист из группы Komba пытается общаться со мной по-английски, каламбурит, что китеташ – это quite tasty[193], но из‐за его чудовищного акцента каламбур не получается. Гитарист-вышибала предпринимает еще одну попытку: «Quitetas is quite tasty». «Китэшаш из куит-тэшти». Что? О чем речь? Я ничего не понимаю. Наконец собеседник достает мобильник, залезает в Гугл и показывает мне картинку. Оказывается, китеташ – это такие моллюски. В Уамбо их привозят с побережья. Уамбо морепродуктами не славится. Но в этом ресторанчике есть всё: и моллюски, и другие деликатесы, и пиво трех сортов. И, в подтверждение его словам, перед нами тотчас вырастает хозяйка заведения с большим блюдом куит-тэшти на голове и несколькими бутылками пива в руках.

О том, что в Анголе есть три марки пива – Cuca, Eka и Nocal, мне хорошо известно: я помогал в составлении договора ангольского франчайзинга португальского пива Sangres, которое, как и Nocal, принадлежит корпорации Heineken. Я пытаюсь объяснить это гитаристу из Komba: «Trabalhei no contrato da Heineken para nova birra angolana…»[194] Тот сначала не понимает, потом взрывается. Heineken? Не надо говорить с ним про Heineken. Эти бешташ-де-мерда[195] поддерживали апартеид в ЮАР и операцию «Саванна» во время войны в Анголе, а теперь у них монополия по всей Африке. «Bestas de merda! Filhos da puta!» – повторяет он, распаляясь. «A única coisa pior que um filho da puta é um filho da luta!»[196] – слышится с другого конца стола. Это Жузе пришел мне на помощь. Общеизвестная шутка несколько разряжает обстановку. «Ou um filho do Puto!»[197] – подхватывает кто-то еще. Гитарист-вышибала успокаивается, смеется. Подносит горлышко своей бутылки к горлышку моей: «Cheers!» Подмигивает: адвокат, говоришь? Знаю я вас, адвокатов. «Ввиду отсутствия вышеизложенного, во избежание нижеследующего, при наличии означенного… Статья 113, часть 239, параграф Б, пункт С…» Вам палец в рот не клади!

Тем временем на другом конце стола Жузе называет кого-то «камба». Я ловлю себя на том, что это обращение – в адрес какого-то другого собеседника – режет мне слух. Было бы странно полагать, что Жузе обращается так только ко мне, однако я, по-видимому, именно так и решил, сам того не осознавая. Камба – это я, и только я. Разве нет?

«Эй, Каракол!» – обращается к моему соседу один из других музыкантов. Значит, этого амбала зовут Каракол. Или это кличка? Я еще не до конца освоился в африканских именах, и мне бывает трудно определить, где имя, а где кличка. Кликухи тут имеются у всех. Кроме меня, конечно. Я – просто Вадим. В лучшем случае – камба. Я вне игры. Как когда-то в Чикаго, где я, ленинградский мальчик, впервые увидел другую, непонятную жизнь под названием Америка. Впрочем, в Чикаго культурный шок не был тотальным; удар смягчала многочисленная русская община. В нее мы, Гольднеры, и окунулись. Был русский пригород Скоки, а в самом городе – улица Devon Avenue – русские называли ее по-домашнему «диваном». На разных отрезках этой длинной авеню располагались разные этнические группы – евреи, ассирийцы, индийцы, пакистанцы, афганцы… Русский отрезок был чикагским эквивалентом Брайтон-Бич. Там были русские рестораны, клубы, дискотеки. И оранжерейные подростки из Скоки говорили друг другу с придыханием: «Вчера был на Диване». То есть там, где тусуются крутые. У всех «диванских» были кликухи, и «скокские» с готовностью переняли эту традицию. Стандартные дворовые погоняла: Голубь, Чика, Рыжий, Тюфяк. Я тоже мечтал о кликухе, но в диванской табели о рангах я был никем, а то прозвище, которым меня окрестили в американской школе, Дарт Вейдэм, казалось обидным. Это была кличка, маркирующая человека не как своего, а наоборот – как аутсайдера, безъязыкого идиота, коверкающего собственное имя. И лишь в Трое, где сначала Колч, а вслед за ним и другие хардкорщики стали называть меня Дарт, это прозвище перестало быть обидным и превратилось в нормальную кликуху – такую, о которой я мечтал. Поэтому я и Жузе полушутя предложил называть меня Дартом, но тот пропустил это приглашение мимо ушей.

Здешние кликухи – из другой оперы, в них слышатся партизанские «nome de guerra»[198], еще один отголосок тридцатилетней войны. Nzinga, Berlim, Parafuso, Mau-Mau, Bombeiro, Achille… За кличкой вроде Achille должна крыться целая история – ахиллесова пята или ахиллесов носок, вся ступня, оторванная миной. Это тебе не Чика с Голубем. Правда, по словам Жузе, в какой-то момент эти боевые клички настолько вошли в моду, что их брали себе даже те, кто в девяностых годах участвовал лишь в «цыплячьих войнах», то бишь воровал цыплят у соседки.

У музыкантов из Troia Contra Todos тоже есть клички. Жузе – Бангау, красавчик. Карлуш – Капо. Почему Капо? Я думал, от слова «каподастр». Оказалось, нет, от «капоэйра». Карлуш занимается этим боевым искусством. Состоит в том самом клубе, чье показательное выступление я увидел на улице в тот день, когда Синди возил меня по городу. Ману – он и есть Ману. А прозвище Шику – Тамода. Об этом я узнал еще в день нашего знакомства, когда признался, что я – юрист. «Адвокат? У нас уже есть адвокат! Вон Тамода». Разумеется, Шику не адвокат, а учитель португальского в средней школе. А прозвали его так за любовь к краснобайству. Мастер Тамода – главный герой одноименной повести Уаненги Шиту, один из самых узнаваемых персонажей в ангольской литературе. Комический образ «адвоката из буша». Доморощенный вития, очарованный длинными словами из португальского словаря, он всегда и везде норовит блеснуть богатством своего лексикона. Иного богатства он не имеет. Ни понимания жизни, ни положения в обществе. Он чванлив, обидчив и совершенно беззащитен. Его бранят, дразнят, гонят прочь; и в то же время у него всегда находятся поклонники и последователи, для которых его ученые речи – не пустозвонство. Они подражают ему, заучивая, как и он, португальскую лексику, чтобы казаться умнее. И хотя в начале повести мы узнаем, что Мастер Тамода умер без гроша в кармане, для многих в деревне он остается образцом для подражания. Его красноречие восходит к африканской традиции иносказательного языка, сотканного из пословиц, и в самом его образе – при всей нелепости – есть нечто трогательное. Маленький человек, влюбленный в слова, ставящий красоту языка превыше всего остального. В какой-то момент мне пришло в голову, что Мастер Тамода – это идеальный образ не только адвоката из буша и новоиспеченного ассимиладу, но и иммигранта. Это вечное листание словаря, стремление овладеть чужим языком, переходящее в обсессию, как если бы язык мог заменить и восполнить все остальное. Это – мои родители и родители моих друзей, изо всех сил пытающиеся сойти за стопроцентных американцев, то есть за ассимиладуш. Да и сам я тоже. Адвокат Тамода – это я, а не Шику. Но поди объясни это моим новым друзьям. Вакансия адвоката в группе уже заполнена; я снова остался без клички.