Возвращение – это чужая страна, отель для беженцев. Instituto de Apoio ao Retorno de Nacionais – Институт поддержки возвращения граждан, португальский вариант знакомых мне еврейских организаций ХИАС и НАЯНА (от одной из этих организаций мне когда-то достался в подарок велосипед – подержанный, зато гоночный, с переключением скоростей, но, как только я сел на него и погнал что было мочи, сразу выяснилось, что у дареного велосипеда не работают тормоза, и я чудом не угодил под машину). Еженедельный инструктаж в комнате с абрикосовыми занавесками и флагом над доской. «Усталый, согбенный и нищий народ» Эммы Лазарус, чьи предки тоже, кстати, были выходцами из Португалии. Толпы униженных и оскорбленных. Местные никогда не жалуют пришлых, а уж «возвращенцев» – особенно. Говорят: «Сначала они уехали в Африку, чтобы угнетать там чернокожих, а теперь вернулись сюда, чтобы отнимать у нас рабочие места».

И вот кто-то из этих униженных и оскорбленных похваляется своим утраченным богатством, заливает баки другим, таким же, как он, беженцам: дескать, там, в Африке, у него было то и это, и было бы до сих пор, если бы не этот выродок Роза Коутинью[210], сливший наши колонии. И одни начинают шустрить, фарцевать, завоевывать себе место под солнцем, демонстративно громко переговариваясь на африканском языке, которого здесь не понимают (пока жили там, никогда не пользовались кимбунду, а приехав сюда, неожиданно овладели). Другие же пытаются вписаться в новую жизнь, старательно забывая старую, из кожи вон лезут, чтобы их приняли за местных. Но, положа руку на сердце, никто из них не скажет: «Наше место здесь».

Возможно ли возвращение? Есть ли на свете настоящие retornados? Или только невозвращенцы, não-retornados? Те, чья жизнь всегда идет к точке невозврата по пути наименьшего сопротивления (подобно тому, как португальские возвратные глаголы в ангольской разговорной речи запросто становятся невозвратными). Кажется, я – из таких. И теперь рассказы Жузе о его африканском «советском детстве» вдруг воскрешают в моей памяти то, к чему, как мне казалось, уже не вернуться даже во сне. Вспоминая себя в детстве, я обнаруживаю, что и тогда уже был нынешним собой. Или это мне так кажется, потому что ко мне-ребенку больше нет доступа? Нет, все-таки доступ есть.

Вспоминаются пятиэтажки с облицовкой в желтую клетку, похожей на папины рубашки. Одно– и двухкомнатные квартиры: бабушкина, родительская, квартира соседки. Красные в белый горошек эмалированные кастрюли. Серванты и секретеры. Пузатые хлебницы с дверцей, украшенной цветочным узором, подстаканники из поездов дальнего следования, вафельные полотенца (те самые!), радиоприемники с антеннами, магнитофоны с бобинами, аудиокассеты BASF, двухкассетники Akai, проигрыватели, радиолы, телевизоры на подставках с ножками враскорячку. Телепрограммы «Взгляд», «Прожектор перестройки», «Шестьсот секунд», «Музыкальный ринг» (там я впервые услышал рок-музыку). Молодежный журнал «Ровесник», в нем – отрывок из книги Ди Снайдера[211], статья про Фрэнка Заппу и текст главного хита группы Europe «The Final Countdown» (первый английский текст, который я выучил наизусть). Надписи вроде «КИСС-Круиз-СССР», черно-белые фотографии волосатых рокеров, расклеенные по стенам моей комнаты, рядом с красно-черным ковром (красное на черном, угу, ага), диван-кровать с пупырчатым красным покрывалом, а под ним – тайник, где хранился отксеренный самоучитель ушу, срочно приобретенный путем обмена на коллекцию марок после того, как Смирнов стал хвастаться на весь класс: «Я занимаюсь ушу, что в переводе с китайского означает „останови оружие“». Просмотр фильмов с Брюсом Ли в подпольном видеосалоне. Ребята в трениках, демонстрирующие карате на детской площадке, чтобы произвести впечатление на спутницу с модной стрижкой «волчица». Пижонские челки неформалов, выбритые виски, телогрейки, варенки, кожанки. И школьные формы, ранцы с металлическими застежками и надписью «АБВ», глажка пионерского галстука, дежурство по классу, поливание похожих на сорняки растений в кадках, выбор старосты, стенгазета, агитплакаты со стихами Маяковского, назидательные лозунги в школьной столовой, вкладыши-фантики, Дональд Дак и жвачка «Базука», Катя Лычева и Саманта Смит, игра в резиночку на перемене, игра в расшибалочку во дворе (как выяснилось, в Анголе в нее тоже играют, называется «кигозаш»). Закапывание секретиков под осколком бутылочного стекла. Зимой вставать затемно, собираться в школу, рейтузы, мешок со сменкой, урок физкультуры, гусиная кожа, очередь к снаряду или бег вокруг школы. Учеба в две смены. Беговые лыжи, мягкие крепления, запах мази (оказавшийся впоследствии запахом виски «Лафройг»). Снег, примерзший за ночь к стволам и веткам деревьев с подветренной стороны, повторяющий их изгибы. Случайные обрывки, мгновенные вспышки узнавания, трогательные эпизоды, сохранившиеся в памяти и разросшиеся в ней, вытесняя все остальное, превращаясь в улицу, в страну.

Но они меняются, улица и страна. Нет ни дяди Домингуша, ни того дома на улице Фридриха Энгельса в центре Луанды, где вырос Жузе. Есть «Алло-такси», супермаркет «Жумбо» и новостройки на Маржинале, которые воздвигли без ведома русалки-мойры Кианды. Помпезный фасад Национального банка Анголы и площадь Балейзау, где маленькому Жузе когда-то покупали мороженое. Теперь там нет мороженщика, зато есть странная скульптура, похожая на космический корабль «Пегас» из «Тайны третьей планеты». Есть вечная стройка: отбойные молотки, подъемные краны. С террасы, на которой мы с Жузе курим вечерний косяк по возвращении из Уамбо, открывается вид на Форталезу, звездообразную крепость из побеленного камня, построенную в 1576 году на краю Нижнего города, а четыреста лет спустя – перепрофилированную в Музей вооруженных сил («Как если бы тетушку-бессангану переодели в хаки», – говорит Жузе). Советские МиГи соседствуют с пушками XVII века и каменными статуями португальских первопроходцев в широкополых шляпах и воротниках колесом. Здесь же нашла свое последнее пристанище и статуя королевы Нзинги. В 1992 году Жонаш Савимби, проиграв выборы душ Сантушу, оккупировал эту крепость и провозгласил ее новым президентским дворцом. У подножия холма Форталезы виднеются хибары муссека. В сезон дождей их всегда затапливает, и весь район превращается в одну большую лужу. Скоро эти хижины снесут, на их месте вознесется новый жилой массив с супермаркетом на первом этаже.

– Все эти супермеркадуш, «Алло-такси», «Эйрбиэнби»… Все это создано для узкой прослойки под названием «средний класс», чтобы они тоже почувствовали себя частью мира богатых, – рассуждает Жузе, снимая ботинок, чтобы прихлопнуть гигантского таракана. – Я помню время, когда в Луанде вообще не было магазинов, только рынки, и не было такси, только кандонгейруш. – Ботинок опускается быстро и тяжело, вынося смертный приговор, как судейский молоток. От таракана остается большое темное пятно. – Раньше всего этого не было. И я не уверен, что все эти нововведения так уж нужны луандцам и делают их жизнь лучше.