Саша, глядя мужу в глаза, произнесла:

– Значит, нет.

Она знала, чего боялась. Нет, не разоблачения (с чего это их должны разоблачить – да и кто?). И даже не того, что они испортят жизнь сыну: еще бы, ведь для него будет подлинным шоком, если к ним однажды придет полиция.

А того, что это ей понравится. То, что Илье это нравилось и он, по сути, жить без этого не мог, она уже знала.

А вот она сама?

Саша знала ответ: бояться того, что это может ей понравиться, было поздно.

Оно уже ей нравилось.

И все равно она сказала «нет». Хотя как там желала герцогиня?

Будьте счастливы и готовы к безумствам. Жизнь слишком коротка, чтобы не попытаться совершить их.

Нет, нет, нет! Да?

Они переехали в особняк, но мастерская под крышей стояла пустая – Илья все время проводил или на вилле Арсон, где продолжал работать на полставки, или с сыном.

Вопросов о причине их резко улучшившегося материального положения никто не задавал: многие отлично помнили историю с Петровым-Водкиным.

О тратах на операции Ивана Ильича, напротив, знал только крайне узкий круг друзей и знакомых.

А что бы они сказали, если бы она поведала им об истории с «Кандинским»?

Муж ничего не говорил, но Саша видела, что он страдает. Его было крайне жаль – но надо же защитить его от самого себя.

Хотя о чем она, участница ОПГ «Кандинский», говорит?

И не только Илюшу защитить, но и сына.

И саму себя.

Так продолжалось около трех месяцев, и Саша, замечая, что муж снова стал возвращаться домой навеселе (бокальчик, вернее два, три или даже побольше легкого французского вина в компании друзей-художников с виллы Арсон давали о себе знать), попыталась с ним поговорить: сначала намеками, потом с легким нажимом, под конец открытым текстом.

– Ни рисовать нельзя, ни вина пить нельзя? – взъерепенился муж. – С тобой прямо как в колонии строгого режима!

Чувствуя наворачивающиеся на глаза слезы, Саша ответила:

– Пей, а тогда с твоим диабетом ты быстро рискуешь встретиться с герцогиней. Хотя она просила задержаться тут на несколько десятилетий. Рисуй, только…

Илья, обнимая ее, мягко произнес:

– Извини, я идиот, конечно. Пить больше не буду, даю зарок! А вот что касается того, что рисуй… Что – ты можешь мне сказать? Вернее, как: как Марк Шагал? Как Георг Гросс? Как Генрих Кампендонк?

Кампендонк, как знала Саша, был его любимым художником.

– Как Илья Гогурин! – произнесла она, целуя мужа, а тот вздохнул:

– Но все дело в том, что Илья Гогурин рисует как они. Так, может, да?

Саша оставалась непреклонна:

– Нет и нет!

Или да и да?

А еще месяц или полтора спустя (Илья сдержал слово: являться домой навеселе он перестал, и Саша была горда за мужа – пока не обнаружила в баке для мусора три пустые бутылки из-под коньяка: он пил теперь дома, причем, судя по всему, когда оставался один с сыном) муж вернулся домой взволнованный, с блестящими глазами.

Опять хлебнул?

Саша выставила пустые бутылки, извлеченные ею из бака, на столе в кухне: Илье и ей предстоял крайне серьезный разговор.

Пусть выбирает: или она с Иваном Ильичом – или алкоголь.

Она ужасно боялась, что алкоголь в итоге победит.

Илья же, даже не замечая мозоливших глаза бутылок, заявил, одаривая ее поцелуем (нет, не пил – во всяком случае, вне дома):

– Ты помнишь Родриго?

Саша, уже выстроившая в голове строгую концепцию их семейной ссоры, опешила.

– Ну, из Эль Сальвадора, такого веселого и шебутного? Он еще панно из крашеной гальки собирал…

Ну да, Родриго она помнила, но какое это имеет к ним отношение?

– У него родился сын. Но, увы, с болезнью «хрустального человека», то есть с хрупкими и склонными к постоянным переломам костями. Это генетическое заболевание, вылечить его нельзя, можно только облегчить жизнь ребенку и дать ему шанс вырасти, но для этого нужен медицинский уход и, соответственно, деньги.

– Ты хочешь ему дать наших? – спросила Саша, понимая, что семейные разборки придется отложить. – Я не против, это отличная мысль, Илюша…

Как давно она не называла его Илюшей?

С тех пор, как он начал пить. А пить он начал, потому что…

Потому что не мог творчески реализовать себя.

А творчески реализовать себя Илюша не мог, потому что она запрещала.

Она виновата в том, что ее муж-диабетик пьет?

– Я так и знал, что ты согласишься! – Илья, уколов ее бородой, чмокнул в щеку. – Но это не просто долгоиграющая, а постоянная история. Им сначала нужны деньги на ряд операций, а также на послеоперационный уход. Увы, Родригес со своими панно не преуспел.

– Я же сказала, что мы дадим, – повторила Саша, а муж, наконец заметив пустые бутылки на столе, хихикнул:

– Ты что, в одиночку наклюкалась и выпила все пять? Ну ты даешь!

И как ни в чем не бывало продолжил:

– Мы не сможем давать ему постоянно, потому что деньги закончатся. И вообще, я подумал: одно дело – помочь одному ребенку, а другое, к примеру, поддерживать фонды и центры, которые спасают многих. А болезней так много!

И, отодвинув решительным жестом бутылки, уселся на стол.

– Ты хочешь всех поддерживать? – спросила Саша. – На всех нашего миллиона, увы, не хватит.

– Ну да, одного не хватит, а нескольких?

– У нас только один! И то уже не миллион.

– А могло бы быть больше, гораздо больше. И мы истратили бы их не на себя, а на тех, кому нужна помощь. Ну, наверное, и на себя тоже, но в меру. Палаццо в Венеции мы же покупать не намерены, стометровую яхту тоже, и колье из желтых бриллиантов тебе вроде не требуется.

– Нет, не требуется. И из розовых, кстати, тоже, – подтвердила Саша, абсолютно равнодушная к украшениям любого рода – кроме обручального кольца, подарка мужа.

– Вот видишь, а мне не нужны все эти гоночные автомобили и спортивные самолеты. Или охота на слонов. Или вино урожая 1802 года.

Одна из бутылок, им задетая, упала и, звеня, покатилась по полу. Саша подняла ее и поставила обратно.

Это к вопросу о вине.

– А, это те, что я в мусорный бак положил? А чего ты их вынула? В углу мастерской, разбираясь, нашел и решил выбросить – от прежних хозяев остались.

Саша окаменела: он говорил правду или сочинял?

– Так вот, подумай, мы бы имели возможность не только нашему сыну помочь, но и