Е. Какая пара первой выйдет на поля, возле конюшен старых, стародубцевских, пусть дожидается других. Лучше внутри одной какой-нибудь конюшни, чтобы не мелькать лишний раз и на жаре зря не париться.

Ж. После, как соберутся все, окружить кольцом Сосново, сойтись, сужая петельку, в том месте, где была когда-то заимка Черемных, где от двора столбы ещё остались… где три ручья стекаются в Бобровку – Малый, Большой Сосновые и Медовой.

Если всем всё ясно, можно и по домам пока, мол, разойтись, а через час прибыть всем на Куртюмку.

Кто не успел до совещания позавтракать – прежде всего холостяки, конечно, – отправились дружно в чайную. Перекусили там плотно, по стакану чаю крепкого выпили, взяли и с собой в дорогу харч, вышли из чайной на улицу, на сытый желудок, кто курит, покурили, кто не курит, стоя рядом, дым понюхали, и двинулись к назначенному месту встречи.

И уже там, на невысоком, муравой поросшем и обжитом ребятишками и гусями берегу обмелевшей от долгой засухи до скудости речушки, подступил к Несмелову новый, недели две назад приехавший в Ялань, рослый, плечистый, с чёрной, как дёготь, окладистой, не тронутой ни бритвой, ни ножницами и ни сединой ещё, лишь гребешком, наверное, добрую часть лица занявшей бородой – из кержаков, как кто-то сведущий всех оповестил, – инженер МТС, Горченёв Борис, направленный из края, и спросил у участкового, глазами только улыбаясь:

– Мне с вами можно?

– Можно, можно, чё ж нельзя, – ответил ему Несмелов, в его сторону не глядя. Высматривает Несмелов из-под ладошки, заломив при этом круто шею и придерживая рукой на затылке фуражку, плавно парящего в белёсом небе над селом коршуна. – Дож, ли чё ли, соберётся – пить вон просит?.. Пойдём, пойдём… Какая разница, кто с кем, – так сказал когда, только тогда и бросил взгляд на инженера. – Хорошо, что у меня цыпушек нет, а то пошёл вот – и заботься… Так вроде медленно… по небу-то… а падат, парень… но, как камень.

Кто с кем пойдёт, разобрались, как мальчишки перед игрой, распределились и пятью группами по двое направились к ельнику – одновременно все, но разными тропинками – к дорогам разным. Все те дороги сходятся на Медовом – так называются ручей и место.

3

И отшагали уже немало, а не обмолвились ещё ни словом. Рот откроешь – опаляет дёсны воздух – может, поэтому и не разговаривается, или уж молчуны – тот и другой – подобрались такие, что случается, иные вместе годы проживут, но как немые – тоже ведь не выдумка. Солнце и от утра ещё не поднялось, туман едва успел рассеяться, а жаром пышет уже нестерпимо – как будто в кузне возле горна. Идут – сопрели – не оденешься в тайгу по-лёгкому – гнус заест до смерти, не помилует – не на курорте. Лица от пота то и дело вытирают накомарниками, ну а толку-то – и накомарники хоть отжимай – как и исподнее на теле. Ключ – небольшой, но весело воркующий в лесном затишье знойном – узким руслицем дорогу перерезал; донце его из мелкого, как пронизи, камешника. Задержались около ключа: попили жадно, освежились, прежде чем дальше тронуться, ещё попили. Водица в ключе чистая, студёная – долго потом такая помнится.

– Благодать, – охлаждая лицо и шею намоченным в ручье накомарником, говорит Несмелов. – Будто заново родился… но, вот чё значит… а чего бы оно вроде… Жаль вот, фляжки нет, бутылки ли какой, а то наполнили бы, – говорит, – чтобы с собой-то… Дома есть, дак чё-то не подумал… Ох, мать честная, зуб опять заныл. Зубов-то, падла, не осталось, все повыдерьгивал почти что. Ничё, зато просторней языку… промеж колов будто гулят, ишь чё… как ветер… ага, ограда без заплота… Зубы такое, парень, дело… не продумала природа… такое что-нибудь бы, вроде мясорубки… и если выпал, новый бы нарос.

Сказал это Несмелов, и как запрет словно снял – теперь, мол, можно – если желаешь, говори.

Как будто так оно и есть, тут же и спрашивает Горченёв, словно терпел, терпел – молчал, скрепившись, и разрешения едва дождался:

– А этот… Митя… Митя же его зовут?.. он, что, с оружием?

В дупле ноющего зуба языком пошарился Несмелов, потянул из него шумно воздух и отвечает:

– Я же докладывал… Чем, сидел, слушал?

– Да я… – начал было, но не договорил Горченёв. Желна перелетела с дерева на дерево – на неё смотрит.

– Да ты… – говорит Несмелов. И говорит: – Тридцать второй. Ружьишко старенькое. Сам у себя из дома спёр… давно ещё, – фуражку приподнял, лоб краем накомарника вытер. И продолжает: – Если, конечно, ещё цело?.. В тайге живёт – не без ружья же… Был бы монах, дак ещё ладно, Духом Святым те да молитвой… Карася, карася, обратися в порося.

– А порох… дробь? – спрашивает Горченёв, на желну всё ещё оглядываясь – пищит та жалобно. – Как с провиантом?

– А чё ему… подворовывает помаленьку, чё где сворует, бережёт, зря-то, по рябчикам да по бурундукам, не лупит, – говорит Несмелов. – Нет никого когда – спрячется, понаблюдает, выследит, – на пасеку к кому залезет или в зимовьё. В город покупать не ходит – кто-нибудь бы видел – личность приметная – дурной… и без руки ещё, к тому же… Тут у охотников как-то пропало – заявляли… шестнадцатый, двухстволка тульская… но. Мужик он ловкий, сноровистый – мог и он, – прошёл сколько-то молча Несмелов, а после и говорит: – Так я, конечно, предполагаю только, а, чтобы точно-то, кто его знат… Другое чё, дак не крадёт. Вором-то не был – не в кого, у путних родителей на свет появился… так уж, нужда – та, видно, заставляет… в мозгах ли чё маленько повернулось… после контузии… дак оно… может.

– А раньше, – спрашивает Горченёв; отвлёкся от желны, забыл про неё, под ноги себе теперь поглядывает, – а раньше, – спрашивает, – что, не могли никак поймать?.. Или никто и не пытался?

– А ты спроси, кому он нужен был… никого когда не трогал, – говорит Несмелов. – И без него забот хватало, пора-то, чё там говорить, была – не масло… Жил и жил себе в лесу, не мелькал хоть тут, в деревне. – Залетел под накомарник паут, жужжит, снуёт бестолково по личинке перед самыми глазами. – Выудил его рукой Несмелов, задавил в пальцах и швырнул щелчком в сторону. Продолжает после: – Поначалу искали… Залёг где-то – решили, ушёл… в болота Сочурские забрался, может, или через Ислень