Ситуация в городе и в республике стала предметом обсуждения на Пленуме ЦК КПСС в сентябре 1958 года: «Это единственный известный нам случай подобного обсуждения массовых волнений на партийном Пленуме… Московские партийные руководители не сумели дать серьезной политической оценки событиям, которые явно вышли за рамки случайного эпизода. В центре относительно небольшого города достаточно долго буйствовала толпа численностью до 10 тыс. человек! Дело же ограничилось чисто полицейскими мерами и обычной идеологической болтовней» (169).

Эти многочисленные примеры я привожу к тому, чтобы можно было понять – кроме модели поведения, именуемой «советским патриотизмом», имелось множество этнических течений, проявлений исторических обид, которые взяла на вооружение национальная интеллигенция окраин. В решающий момент она выступила союзником либеральной интеллигенции в Центре, и, во многом разделяя ее взгляды и заблуждения всего поколения, сыграла важнейшую роль в развале СССР. Она вооружила местных царьков, жаждавших экономической безнаказанности, важнейшим идеологическим оружием, придала им легитимность в глазах народа.

В противодействие национальным элитам всех республик СССР, и до, и после смерти Сталина, власть настойчиво реализовывала концепцию единого «советского народа», прилагая колоссальные усилия, чтобы спаять воедино разные нации, разные верования, разный исторический опыт. В ход шла официальная пропаганда, партийные циркуляры, активно использовался и популяризировался важный опыт победоносной войны. Против – незабытые обиды коллективизации, сильнейшая антисоветская и антисемитская пропагандистская деятельность нацистов на оккупированных территориях, трагедии пережитых депортаций и репрессий.

В СССР раскол элиты и народа приобретал форму отрицания не только господствовавшей идеологии, но и даже привычной для советского человека модели поведения. С. Кара-Мурза: «У нас сменилась классная руководительница, вести класс стала преподавательница литературы, женщина молодая и красивая… Она приходила на наши вечеринки с вином, их собирали ребята из «генеральского» дома, они жили в больших квартирах. Там витал дух корректного презрения к «плебеям» (кстати, тогда это слово вошло в жаргон). Мне на этих вечеринках было жалко смотреть на наших девочек из «бедных» семей, которые этого не чувствовали и искренне радовались компании… Со стилягами наша литераторша имела общий язык – без слов, взглядами. Но иногда казалось, что они общаются где-то вне школы, там, где проходит их главная жизнь – так они понимали друг друга» (170). Очень интересны эти наблюдения Сергея Георгиевича, особенно важны детали: образованная учительница, «генеральский дом», «плебеи»…

Речь идет об элите, молодой элите страны, живущей своей жизнью избранных. Молодые люди послесталинской эпохи узнавали, как их обманывали учителя, пропагандисты и литераторы. И верили, что восстановленная правда двадцатых годов поможет им жить разумнее, честнее и смелее, чем прожили их незадачливые родители. Эта «правда» казалась им сродни возвращенной поэзии Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Волошина, прозе Булгакова, Зощенко, Бабеля, Платонова, искусству Петрова-Водкина, Мейерхольда… Сокровища культуры, еще недавно запретные и вовсе неведомые большинству молодых, высвобождались из тайных укрытий в то же самое время, когда реабилитировали, – чаще всего посмертно, – тысячи старых большевиков, тех, кто в двадцатые годы работал, активничал, запевал, верховодил…

Будущие шестидесятники уже ощущали свою кастовую исключительность, но идеология и родители обязывали их учиться и работать, будто они такая же обычная часть народа, как и прочие их сверстники. В ответ часть подростков сплотилась, бросив прямой вызов советской идеологии. Их жизненный выбор приобрел сознательный характер отрицания существующего строя. Кто же были эта элита из элиты, выделявшаяся даже среди стиляг? А. Козлов: «Я повстречал молодых парней совсем иного уровня, заметно отличавшихся от бродвейских “стиляг” не только одеждой, но и образом мыслей. Это и был круг настоящих “штатников”, людей, мысленно живших в Штатах, считавших себя как бы американцами, случайно родившимися здесь» (171). Люди, случайно родившиеся в своей стране, чуждые ей, ее истории и народу.

В. Катанян о А. Галиче: «Саша был эстет, сноб и гурман, все это мне импонировало. И в то же время он знал все, чем жил народ, знал нравы и жаргон людей, казалось бы, далеких от него по социальному положению. Однажды зашел разговор, сколько стоит буханка черного хлеба. Никто не знал, знал только Саша» (172). Вот тебе и народная советская интеллигенция: в компании только один человек знает, сколько стоит обычный хлеб, и об этом не стесняются писать в мемуарах! Честь и хвала «снобу и гурману» Галичу, только с остальными что делать, короля играет свита. Что за компания? «Рая, жена композитора Фрадкина. Она всегда что-то покупала, что-то продавала и объясняла: “Марк (Марк Фрадкин, популярный советский композитор – К.К.) мне мало денег дает, мне не хватает на личные расходы”, а сама была сказочно богата… Марина (Фигнер) дружила с Галичем, с Борисом Ласкиным (популярный литератор и сценарист). У нее тоже периодически собирался бомонд: приемы были на редкость оригинальны, даже изысканы, к тому же почти подпольны. Галич пел запрещенные песни, читал стихи…» (173). Это цитата из воспоминаний Лидии Смирновой – тоже популярнейшей советской актрисы. Целый пласт жизни уходит «почти в подполье».

Изыски неофициальной культуры существовали как бы только для «посвященных»: председатель Гостелерадио Лапин – знаток дореволюционной поэзии и собирает эмигрантские издания; цензоры из ЦК охотно слушают полузапрещеных Вертинского и Высоцкого; дочка министра культуры Е. Фурцевой на глазах у изумленной мамаши читает «Архипелаг Гулаг»; секретарь ЦК ВЛКСМ Лен Карпинский признаваясь, что сам любит послушать песни Окуджавы, тем не менее, считает, что они опасны для «неподготовленной молодежи» (Е. Евтушенко).

Элита загадочна и высокомерна. Она не допускает в свой круг посторонних. Интеллектуальная элита, подражая элите партийной, старается выстраивать табель о рангах – и в подполье, и в номенклатуре. Она вешает ярлыки – кто «прогрессивен», а кто не достоин сего высокого звания. Э. Рязанов рассказывает о Доме творчества в Прибалтике: «В доме было 9 этажей. По неписанным местным законам комнаты в доме распределялись в зависимости от положения и должности писателя… 9-й и 8-й этажи предназначались для Героев Социалистического Труда, лауреатов Ленинской премии, секретарей Союза и главных редакторов толстых журналов. На 7-й и 6-й могли претендовать лауреаты государственных премий, члены правления Союза писателей или Литфонда. На 5-м и 4-м селились средние писательские массы… И откуда все это появилось в государстве рабочих и крестьян?..» (174). Смешон вопрос Эльдара Александровича – да все оттуда, из высокомерия элиты.

Примеры можно множить до бесконечности, возьмем что-нибудь из водоворота жизни. Пьяный Василий Аксенов на Южном берегу Крыма в 1968 году, сразу после ввода советских войск в Чехословакию, общается с курортниками: «Пошатывающийся от водки и отчаяния Аксенов обратился к очереди:

– А вы знаете, что произошло этой ночью?