По неполным данным, только в Московской области уже при Хрущеве насчитывалось около 20 тысяч человек в возрасте до 25 лет, не занятых учебой или работой, в том числе свыше 8 тысяч выпускников средних школ. Во многих крупных городах и промышленных центрах страны руководители предприятий отказывали молодежи в приеме на работу. На этой почве все больше становилось «неисправимых» и «отпетых» хулиганов, которые стали важной приметой хрущевской эпохи с ее массовыми волнениями[73].

При этом следствием ускоренной урбанизации в послевоенном СССР стало появление очень большого числа абсолютно новых городов. В 1990 году 40,3 % всех городов СССР составляли города, созданные после 1945 года (и 69,3 % – созданные после 1917 года). Населенные пункты как материальные образования были построены, но становления городской культуры, городского образа жизни произойти в них еще не могло. Города продолжали населять вчерашние крестьяне по своей психологии и привычкам, которые так и не стали или не хотели стать полноценными горожанами. Внутри них – деревенская ностальгия, крестьянская любовь к земле, к «своей картошечке». А на периферии (и в самом ближайшем будущем) – огромный резервуар для пробуждения обиженного национального самосознания. Поскребите биографию национально-свидомых идеологов в любой бывшей точке СССР, большинство из них горожане в первом поколении, максимум, во втором.

На рубеже 1950-1960-х годов численность городского населения впервые превысила число жителей села. Все увеличивавшийся недостаток свободных рук в сельском хозяйстве способствовал углублению продовольственных трудностей в СССР. Начались закупки зерна за границей. Хотя закупки зерна поначалу имели в виду кормовое зерно, «высвобождая» тем самым собственное зерно для питания людей, возник опасный для идеологии страны стереотип – «мы не можем себя сами прокормить». Постепенно интеллектуальное недовольство советской элиты накладывалось на неудовольствие простого народа, лишенного многих необходимых, хотя и элементарных вещей. Взрывоопасность ситуации стала очевидной даже для власти. Н. Хрущева сняли.

Первой задачей брежневского руководства стало укрощение вспененного хрущевскими реформами людского моря, приведение его в спокойного состояние. С одной стороны – сдерживающие меры по отношению к либеральной интеллигенции, уже заговорившей о демонтаже сложившейся советской системы социализма и заменой ее буржуазно-демократической чешской моделью в стиле «Пражской весны», с другой, – успокоение народа, раздраженного продовольственными и прочими трудностями.

Вначале, в 1966 года власти начали довольно успешную атаку на «дрожжи» практически любых бунтов и волнений – массовое хулиганство, которое стало хронической болезнью при Хрущеве. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июля 1966 года «Об усилении ответственности за хулиганство» установил сокращенные сроки рассмотрения материалов о мелком хулиганстве, применение ареста к хулиганам, расширил права милиции по наложению штрафов и т. д. Власти приняли административные меры по удалению из больших городов потенциально взрывоопасного «контингента» – люмпенов и маргиналов. Кроме того, в обход Конституции, определенные категории населения – нищие, бездомные, безработные, проститутки, фарцовщики («тунеядцы») и т. п. – в соответствии со специальным постановлением Совета Министров СССР об укреплении паспортного режима в Москве, Ленинграде и Московской области от 16 августа 1966 г. могли быть лишены временной прописки без предварительного наложения административного взыскания (182).

Одновременно с шестидневной рабочей недели страна перешла на пятидневку. 9 мая и 8 марта стали выходными днями, ветераны и семьи погибших получили многочисленные льготы. Колхозникам установили пенсии и гарантированные зарплаты, отменили трудодни. Пенсионный возраст колхозникам был уменьшен до 55/60 лет. При рождении второго ребенка государство платило матери 100 рублей ежемесячно. Началась золотая осень «развитого социализма», которая не оставляла либеральной интеллигенции шанса на бунт, поддержанный народом.

Но интеллигенция упорно продолжала мечтать о «свободе». Не о «воле», а о «свободе» в капиталистическом смысле этого слова, отрицая саму систему социалистического (общинного) перераспределения, разглагольствуя о системе оплаты индивидуальных достижений каждого представителя социума. Разумеется, себя они мнили достойными лучшей оплаты и уровня жизни. Когда об этом можно стало говорить вслух, один из гуру просвещенной элиты академик Н. Амосов в статье «Мое мировоззрение» в «Вопросах философии» довел эту мысль до предельной ясности: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу – ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых» (183). Другой гуру, литературовед Лев Лосев с отвращением рассуждает о «доброте» – «кротость, каратаевщина, причем, всегда с гнильцой, стремление к энтропии – это наше…» (184) Как видим, Каратаев из источника мудрости превратился в посмешище. Один из ярких деятелей советского диссидентства, харьковский писатель Гелий Снегирев, отметая возможные укоры шестидесятникам и обращаясь к предкам-коммунистам, писал в своей автобиографической повести «Мама, моя мама»: «Вы по своему образу и подобию запрограммировали меня двуличным трусом, я рос и формировался, впитывая в себя ваш жалкий опыт, из-за вас я – моральный калека!.. Обучив нас науке предательства и подлости, вы не смеете требовать от нас героизма и самопожертвования!» (185) Да кто уж требует? Просят только, чтобы свои комплексы и галлюцинации другим не навязывали под видом ведомой единственно вам «истины».

То, что происходит сегодня – результат столетней эволюции интеллигенции от сопереживания народу до совместной с правящей элитой его эксплуатации. Прежние модернизаторы чувствовали себя миссионерами, прививающими новую веру отсталому, но все же родному народу. Современные чувствуют себя скорее помещенными в чуждую «туземную» среду, которую нужно либо быстро и радикально преобразовать по примеру «благополучных стран», либо столь же быстро оставить в случае неудачи очередного проекта. Под традиционные завывания о «народном благе» родилась система, в которой интеллектуалы служат исключительно эксплуатирующему режиму – советскому или олигархическому – даже не отдавая себе отчет, что такое хищничество неизбежно приведет народ (а потом и их) к вырождению и полной дегенерации.

Основным вопросом советской истории и, как правило, отношения к ней либеральной интеллигенции, является вопрос сталинских репрессий конца тридцатых годов. Политические процессы того периода возмущают интеллигенцию больше, нежели кровавая Гражданская война с ее миллионами жертв или грандиозная коллективизация с сопутствующими голодоморами. Так и после войны осуждение А. Ахматовой и М. Зощенко вызывает куда более пристальное внимание, нежели знаковое «Ленинградское дело» с его десятками расстрелянных. Почему такое внимание именно к 1937 году? Да потому, что именно в это время был нанесен непосредственный удар по сложившейся партийной элите и густо налипшей на нее интеллигенции, удар, навсегда оставшийся в памяти потомков. Но тот же Ю. Нагибин отмечал: «Подозрительность, доносы, шпиономания, страх перед иностранцами, насилия всех видов – для этого Сталин необязателен. То исконные черты русского народа, русской государственности, русской истории. Сталин с размахом крупной личности дал самое полное и завершенное выражение национальному гению» (1). Здесь мы видим описание репрессивной политики как «исконно русскую черту», типичное явление. Так где же правда? Стоит ли 1937 год особняком в новейшей русской истории? И кого все-таки осмелился ударить Сталин?