– Игры разума?..

– Борьба за опекунство проходила еще тяжелее, чем развод. Они использовали меня в качестве оружия.

– Как это? – округляются ее глаза.

– Всякий раз, как я оставался с папой, он выпытывал у меня гадкие подробности о жизни мамы. И наоборот. Стоило пожаловаться папе, что мама не разрешает мне играть с друзьями в хоккей с мячом, пока не наведу порядок в комнате, внезапно приходил социальный работник с вопросом, чувствую ли я себя «оторванным от общества». Стоило признаться маме, что папа разрешает мне есть сладкие хлопья перед сном, появился другой социальный работник с расспросами, чем папа меня кормит. А еще это все вносилось в протоколы. Каждое сказанное мной слово отправлялось на рассмотрение адвокатам.

– Боже мой, это ужасно.

– Выдвигались обвинения в пренебрежительном отношении, эмоциональном насилии, недостаточном питании. – Неодобрительно качаю головой. – И я не мог сказать им, как отношусь к этому. На самом деле, ни о чем вообще не мог сказать. Иначе они начали бы искать виноватых по новому кругу.

– Искать виноватых?

– Если я был расстроен, то «в этом виноват отец». Если злился, то «мать виновата». Нервничал из-за школьного спектакля? «Это потому что отец не подучил с тобой слова». Напуган? «Потому что мать растит неженку».

Я вздыхаю, вспомнив, как утомительно было разговаривать с ними. Черт, это до сих пор утомительно.

– А ты ходил на заседание суда и говорил судье, с кем из родителей предпочитаешь жить? – с любопытством спрашивает Саммер. – Разве это не решило бы исход борьбы за опекунство?

– Спрашиваешь. Конечно, ходил. Правда, это больше походило на конференц-зал с кучей столов, но судья присутствовала.

При одной мысли об этом я поеживаюсь. Помню, как держал за руку социального работника, когда она ввела меня в комнату и попросила присесть. Мои родители сидели рядом со своими адвокатами. Мама умоляла меня глазами, папа ободряюще посмотрел и сказал: «Я знаю, ты примешь правильное решение». Все глазели на меня. Это было чертовски жестоко.

– Судья попросила меня описать распорядок дня при проживании с каждым из родителей. – Я рассеянно потираю костяшки пальцев Саммер. – Она задавала мне вопросы о том, что я ем, нравится ли мне играть в хоккей… По обилию вопросов я догадался, что родители рассказывали адвокатам все, что слышали от меня. А потом судья спросила, с кем я хочу остаться жить.

– И кого ты выбрал? – Саммер задерживает дыхание.

– Я сослался на право хранить молчание. – Мои губы изгибаются в усмешке.

– Тебе было двенадцать, и ты уже сослался на право хранить молчание? – отвисает челюсть Саммер.

– Ага. Думаю, я видел что-то подобное в каком-то детективном сериале или типа того, – усмехаюсь я. – Судья возразила, что у меня нет такого права, и настаивала на выборе. Тогда я выбрал обоих. Я хотел жить с обоими родителями. – Криво улыбаюсь. – Она присудила им совместную опеку, как и было с самого начала. Сказала, что для моего душевного и эмоционального благополучия лучше проводить одинаковое количество времени с ними обоими.

– Стало ли после этого лучше? Твои родители успокоились?

– Не-а. Они продолжали поливать друг друга грязью в разговоре со мной. И до сих пор так делают, хотя уже не столь агрессивно, как раньше.

– И как же ты рос в такой обстановке? – хмурится она.

– Превращался в невидимку, – резко отвечаю я. – То есть, был период бунтарства, когда я без разрешения набил свою первую татуировку и обратил тем самым на себя их внимание, но остальную часть времени прятался в комнате. Не пересекаясь со мной, они не могли настраивать меня друг против друга.

– Мне жаль, что тебе пришлось пройти через такое.

Пожимаю плечами.

– Ты опять за свое, – поддразнивает она с улыбкой. – Ладно, слушай. Я понимаю, ты привык к тому, что признания в чувствах наносят лишь вред, но обещаю, все, что скажешь мне, останется в нашем священном кругу доверия. Я никогда, ни за что не доложу об этом судье.

Я чувствую, что начинаю улыбаться.

– Прости. Вредная привычка. Попытаюсь отучиться от нее, – бросаю на нее суровый взгляд. – Но только если ты пообещаешь больше не судить себя строго. Хватит твердить себе, что ты тупая.

– Постараюсь, – говорит она, и, похоже, это максимум, что я могу вытянуть из нее. – Ты голоден? Я так и не поужинала.

Мне хочется расспросить ее, почему же не поела и что случилось на свидании с Хантером, но я подавляю желание. Лучше не портить настроение разговорами о другом парне. Это может подождать до завтра.

Сегодняшний вечер я собираюсь посвятить лишь нам с Саммер.

– Мои француженки – ничто по сравнению с тобой, – сообщает мне Фитц три вечера спустя.

Сидя на полу его спальни, я поднимаю взгляд от бумаг, лежащих на коленях, и показываю ему язык. И тут же понимаю, что он не шутит. Смесь благоговения и восхищения светится в карих глазах Фитца, когда он смотрит на меня.

– Ты потрясающая, – утверждает он.

– Прекрати, – приказываю я. – Ты заставляешь меня краснеть.

– Да прямо уж. Ты не краснеешь от комплиментов. Ты их обожаешь.

Что ж, правда. Обожаю. Но выражение его лица немного пугает. Мы возобновили правило «он-рисует-меня-пока-я-пишу-доклад», но обычно Фитц делает наброски молча и уж конечно не разбрасывается такими словами, как «потрясающая».

В основном это я разговариваю, читаю ему вслух отрывки из доклада и пытаюсь озвучить свои мысли, прежде чем перенести их на бумагу. Если честно, его присутствие помогает сосредоточиться. Создает ощущение, словно все под контролем. Промежуточный экзамен состоится через несколько дней, но я спокойна. Не думаю, что получу пять, но вполне удовольствуюсь четверкой или тройкой.

Фитц рассматривает свой рисунок. Его бицепс напрягается, когда он сдвигает одну руку и проводит карандашом по бумаге, добавляя штрихи.

Боже, он горячее пламени. И в плане сексуальности, и в плане температуры тела, как я выяснила. Он снял футболку через десять минут после начала наших совместных занятий, дразня рельефным торсом. Я честно не знаю, как моему пораженному СДВГ мозгу удается удерживать внимание на выполнении работы.

– Потрясающая, – на этот раз бормочет он себе под нос. – Теперь я понимаю, почему другие женщины видят в тебе конкурентку.

– Никто не видит во мне конкурентку, – я чувствую, что краснею. – Ты спятил.

– Нет? А та девушка в баре?

– Она видела конкурентку в Бренне, а не во мне.

– Не-а, в вас обеих. – Он снова рассматривает рисунок. – Господи. У меня в голове не укладывается. Ты прекрасна, но той красотой, которая… Непостижима. Неземной красотой.