сейчас вижу: где-то вертелся весь день и голоден. Ты, говорят, мяса не ешь, омонашился, а по виду не скажешь. Что за притча?

- Ой, сам никак в толк не возьму! – хитро отмахнулся я от него. – Сардин бы печёных сейчас поел.

- О, сего добра долго ловить не надо! – обрадовался Агафангел, хлопнул в ладоши, и спустя пару мгновений пара поварят притащила двумя парами рук блюдо с сардинами, коих хватило бы целый корабль накормить.

- И вот еще, Агафангел, - вспомнил, с какой чиновной важностью уже по наследству могу изрекать просьбы и веления, - потребен мне подсвинок. Живой, самый шустрый подсвинок.

- Вот так притча! – изумился император котлов. – Что же, не успел вернуться, как снова в дорогу собрался, в коей поститься – вред?

- Агафангел, мне к завтрашнему утру нужен подсвинок, - прибавил твердости в гласе, сдирая рыбью плоть с хребта, и так же твердо, как говорил, глядя василевсу провизии прямо в глаза. – Живой, здоровый, коего не удержишь запросто. И чтобы он меня дождался незадохшимся. И чтобы никто об этом больше не знал, кроме тебя и меня.

- Чудны дела Твои, Господи! – вздохнул правитель утвари. – Как поешь, господин Иоанн Феор, так сходим покажу – сам выберешь.

За услугу битый час потратил, рассказывая Агафангелу о своих приключениях и подперчивая их кое-где прибасками. Удоволил, насытил царя трапез пищей душевной, честным трудом заработал подсвинка. И выбрал – то был маленький живой стенобитный снаряд с тремя серыми пятнышками на хребте. Их запомнил, поблагодарил Агафангела, а потом уже про себя, поклонился одному невольному советчику, а по суду – считай, подстрекателю: «Благодарю тебя, друг мой Ксенофонт!»

Кого на своей бегучей окружности обязан был вновь показать мне на миг водоворот судьбы? Разумеется, барда Турвара Си Неуса.

Взошел из кухни на верхние полы Дворца, радуясь, что так хорошо помню все короткие пути по всем лестницам и переходам. Бард сидел в своей золотой клетке и вспорхнул мне навстречу. Судьба показала ему Дворец как он есть в самой своей истинной природе: не полагалось в этих роскошных опочивальнях для особо важных гонцов никаких окон, чтобы случайно не вылетели из них ценные вести на главное горе самим гонцам.

Бард увиделся мне до предела натянутой струной, а на струны его арфы смотреть вовсе было страшно. Каждая стоила всех иерехонских труб вместе взятых. Мог и ярла посрамить бард – только тронул бы одну струну, как развалились бы стены вокруг. Вот он даже отпустил опасный инструмент, устроил его на ложе, дабы струны, чуть ослабнув, дремали.

Выходить из опочивальни для разговора теперь было опасно – соглядатаи могли заподозрить неладное. Потому говорил шепотом, постукивая пальцами по крышке комода, будто прыгал тут, на комоде, козлёнок.

- Завтра ты должен спеть царице, - изрёк прямо тоном силенциария. – И спеть то, что скажу тебе теперь.

- А если не прикажут? – отовсюду просился на волю бард Турвар Си Неус.

- Устрою все так, что повелят или нет – все равно споешь, - отвечал ему. – Ты будешь петь небезопасную вису.

- То не впервой, - с храброй грустью усмехнулся бард. – Лишь бы целым остаться и ускользнуть.

- Вот для того и петь надо будет так, как скажу, - давил ему на горло твёрже. – О величии автократора римлян Ирины, о том, что ей не страшны никакие сговоры и поползновения против нее. Ибо есть великие и таинственные Железные Лавры, кои погубят всех, кто осмелится покуситься на ее жизнь, богоданного правителя Рима. Ты хоть сам помнишь про те Железные Лавры, о коих уже обмолвился дважды?

- Помню, как помнят о забытом вещем сне, - отвечал в своем духе бард. – Как пытался уразуметь, что они такое – так вмиг изнемогал.

- То к лучшему. Если знать, что они суть, и описать их во всех остриях и рычагах, то великими и страшными они уже никому не покажутся, - отвечал ему. – Здесь пруд пруди птенцов гнезда Архимедова. Услышат – вмиг соорудят. Увидят, что не опаснее горшка с греческим огнем – и тогда уж никто за эти Железные Лавры ни обола не даст, а певца на смех поднимут. Пой пострашнее и понепонятнее. И чтобы стены начали таять. Или пусть лучше немного покачнутся в подтверждение твоей угрозы. Но не более того – тут же все должны встать на свои места ровным строем.

Про себя же в тот миг взмолился: «Господи, разве не правду говорил сам Аврелий Августин о том, что и всякий злой замысел Ты можешь обратить в добро. Ибо не ко злу стремлюсь, но иного пути не вижу. Если не попускаешь употребить во благо сей языческий фокус, то останови нас – ими же веси судьбами. Преклоняюсь и приму Твою волю, Господи!»

Тем временем потекли в пол плечи барда.

- Так без ягод, зёрен или мёда не смогу обрести силу, - повинился он в своем трезвом бессилии. – А если обрету, как тогда остановить падение стен, когда разверзнутся в явь сны тех, кто слушает?

Сделал усилие сбить его с толку:

- У графа Ротари, еще не покойного в тот час последнего удара, смог же.

- Так стены не поплыли тогда! – изумился бард.

- Едва не поплыли, - уточнил я. – Еще миг гортанной дрожи в тебе – и поплыли бы. Ты, славный бард Турвар Си Неус, вовремя взнуздал гортань тогда. А то нужно было, чтобы предварить убийцу, верно же? Завтра никто из стены выпрыгивать не станет. Убийцы еще не дозрели на своей бесплодной смоковнице, они ждут своего времени года – когда царица сделает выбор, примет решение. Сделай милость – устрой не целое чудо, а половинку. То ведь еще труднее, нежели целое. Будет тебе каким новым подвигом гордиться хоть пред самим собой.

Бард воззрился на меня двумя янтарями, в коих застыло по скрючившейся осе.

- Ох, и долго ждать ярлу невесты из дочерей императора! – вновь усмехнулся и колыхнул своими врановыми крыльями бард.

- Отчего же? – вопросил я, им в ответ умело сбитый с толку.

- Когда ж от тебя, Йохан, дочерей дождешься? – обрубил бард наш разговор словами, опасней некуда, дав понять, что готов исполнить мой план. – И чем затыкать уши-то станете?

Еще полкруга в водовороте – и успей схватиться за корягу!