предание-молва о славе автократора римлян, василиссе Ирине. И дар тот собран песнею-висою в драгоценный и столь же невещественный сосуд мелодии и голоса баснословного певца-барда, принесшего тот дар от дебрей, лугов и холмов на землях, подвластных правителю франков и даже не только ему.

Никто из высших самолично не давал мне слова, и все они, переглянувшись, решили, что слово о песне загодя потребовала от меня сама царица. Сама же василисса смотрела на меня с улыбкой столь невидимо-потаенной, каким только может быть смертельный стилет богатого наемного убийцы, скрытый в пышных одеждах. В те мгновения все иные заговоры преодолевал один – тот, что и возник в те мгновения между мною и царицей, будь проклята моя неизжитая, хоть и раскаянная гордыня! Жалею, однако, лишь о том, что не видел лица главы Карлова посольства, герцога Рориго, безмолвствовавшего едва не до полного своего небытия за моей спиною.

- Довольно, сын Филиппа! – вдруг негромко и почти насмешливо возгласила царица, приподняв перст с золотого подлокотника; казалось, ей самой уж доставляет радость запросто ломать церемонию, ставя франкское посольство в невразумительное положение. – Так ты перепоёшь всякого певца. Пропусти его вперед себя. Пусть теперь он сам за себя ответит, а мы послушаем обещанную чудо-песню.

- Бог в помощь! – невольно шепнул язычнику, когда он проходил мимо меня почти вплотную (разумеется, неспроста так проходил, надеясь, что добрым словом укреплю его в чужом пиру или дам последний совет-указание!).

Бард Турвар Си Неус, однако ж, небрежно отмахнулся от меня бровью, низко поклонился царице, дерзко присел, когда все посольство стояло, прямо на вторую снизу ступень тронного возвышения, всем своим видом показывая, что эта ступень сооружена во дворцах именно для певцов-бардов. И, еще не тронув струн арфы, запел в разгон.

Изумился до глубины души не только я. Даже у царицы уста приотворились от удивления. Бард запел на чистом эллинском наречии, пожалуй, не грязнее какого-нибудь афинского кифареда в третьем поколении! Дерзкая мысль посетила – Ты знаешь, Господи! Не Ты ли попускаешь язычнику петь на неведомом ему самому языке, как некогда призвал апостолов – благовествовать в день Пятидесятницы? Вот что осмелился, по грехам своим, вообразить в тот миг. Ведь то увиделось, а вернее, услышалось прямым Твоим благословением моего заговора! Бесовской была мысль – возможно или несомненно, то мне осталось неведомо. Ибо сам бард не поддержал ее ложью, а честно признался мне на другой день, что не хуже меня запоминает иные языки – и лишь латынь искажает, ибо не жалует ее, как и всех чиновников.

Как, наконец, тронул бард струну арфы – тотчас хребет мой рассыпался и взлетел стайкой ласточек. И весь бы рассыпься ласточками и разлетись в тот миг – никто бы, пожалуй, не приметил чуда. А простого, без особых чудес, исчезновения моего – и подавно!

«Господи! – воззвал к Тебе. – Или попусти, или накажи!»

И с той, не менее дерзкой мольбой стал осторожно пятиться, прикидывая, не отдавлю ли носки герцогу Рориго. Удалось вслепую успешно обойти его стороной. Углубился в строй франков, как в чащу высоких деревьев, – и с облегчением канул.

Чем более отдалялся от барда, тем, казалось, громче он распевался, словно бы – для меня одного, дабы знал я, что поёт он именно то, что и положено, что ему внушено, а он то внял ради дела. И вот, наконец, вытек я весь из церемониального зала в потайной ход, содержавший и вовсе страшную тайну.

Все отличие нынешнего поросенка-поджигателя от давнишнего, из детства, было – вервие короче, чтобы быстрее убегал от огня, от коего не убежать, а сам грозный запал побольше, с вызревшую головку камыша. Да и дегтярно-смоляной пропитки не пожалел, выпросив ее у того же Агафангела.

Последняя надежда таилась в кресале, огниве и комке сухой ветоши. Бард, тем временем, уже пел о великих и баснословных Железных Лаврах Гипербореи, кои готовы обрушиться на всех явных и тайных недругов царицы. Причем стал повторять слова о Лаврах, как бы превращая их в припев, въедающийся в слух и память слушателей.

Всякий здравомыслящий слушатель наверняка бы задался вопросом, к чему певец приплетает тут некие, не таящие в своем названии никаких угроз Лавры и что они такое значат. Но от песни барда даже у меня, уже укрывшегося за стеною и за гобеленом, что занавешивал тайный, служебный выход в Залу, начинало вести голову и разум в разные стороны. Надо было скорее вспомнить главное лекарство моряков против укачивания в бурном море: начинает мутить – скорее принимайся за работу, лови снасти или хотя бы просто бегай по палубе.

Железные Лавры и были условным знаком. Кресало и огниво не подвели – легко поджег запал. За сим поставил короб к самому выходу в Залу.

- Прости меня, животина, творение Божие! – повинился перед поросёнком. – Мучаю тебя ради спасения царицы, а то и всего государства. Слава твоя пребудет в анналах тайных летописцев, стать тебе весёлой легендой.

И подпалил чудо-факел прямо в коробе. Тотчас сам задохнулся от вони и дыма, и тотчас завизжал бедный поросёнок. Подхватил его из короба, едва не подпалившись сам. И, лишь успел прикинуть в уме прямое направление по полу от выхода в Залу до стоп герцога Рориго, закрытое от глаз гобеленом, как изо всех сил пихнул поросёнка под тяжелый занавес.

Разумеется, от сильных и всеведущих дворцового мира сего не могло укрыться, кто учинил безобразие в разгар церемонии, однако лживое оправдание все же могло пригодиться: «я был в другом месте». Посему помчался вкруг зала «кротовыми» ходами, кои будто были созданы вовсе не для подачи блюд и подарков, а, напротив, для того, чтобы легче было что-нибудь спереть из Залы. И выглянул по-воровски уже с другой стороны, из-за другого гобелена.

Представление было – то ли расчистка Гераклом задымленных вонью Авгиевых конюшен, то ли прополка героем волшебного войска, выросшего из зубов дракона.

Из столпотворения, в кое обратилось Карлово посольство, взлетали и разлетались в стороны отборные франкские воины, оказавшиеся на пути сначала огненного поросенка, затем – устремившегося в погоню за ним ярла Рёрика. Ярл словно выдёргивал воинов, как выросшие сорняки из поля, и яростно откидывал прочь. Проявлявший свое бытие в чаще ног человеческих лишь визгом, искрами и дымным шлейфом, поросенок носился, подпаливал фалды богатых плащей и накидок, а над ним неслось франкское карканье, тонувшее вместе с животным визгом в гордой песне барда. Тот