Мунни чувствует, как возле ее груди стучит сердце Люси: тук-тук-тук. И Мунни охватывает странное волнение. Язык Люси, похожий на красный лист бетеля, вывалился из пасти на сторону, и с него стекают капельки слюны — то на рубашку Мунни, то на голый пол.

Над крышей проносится ветер. Он подхватывает и уносит с собой все вздохи: и Нитина, и матери. А его, Нанхе?

Нанхе снова плотнее закутывается простыней. Ступни все так же торчат в изножье кровати. Неприятно видеть себя завернутым в белую простыню… Задержать дыхание… Вот так в один прекрасный день…

И тогда раздается визг. Он начинается с душераздирающего вскрика, жгучая боль нарастает, вскрик захлебывается, превращается в стон, сменяется судорожным всхлипыванием, и наконец всхлипывание переходит в вопль отчаяния… (Какое пространное описание короткого визга!)

Матери не спится. Она встает, подходит к дочери. Мунни лежит, прижав Люси к груди, и смотрит в небо широко раскрытыми глазами. Мунни старается не шевелиться. При каждом ее движении Люси судорожно корчится, у нее вырывается сдавленный стон. Кто знает, что у нее болит? Отчего все ее тело терзает невыносимая боль? («И что это такое — невыносимая боль?» — думает Мунни.)

— Послушай, Мунни! Ну зачем так убиваться? Разве ей легче будет оттого, что ты держишь ее на руках?

Мать говорит, Мунни слушает… Снова визг. Он уже не кажется таким страшным. Гораздо страшнее эта зыбкая, дрожащая, какая-то испуганная тишина между двумя взвизгиваниями.

В глазах у Мунни застыл немой вопрос. Что же будет с Люси? Неужели?.. (Мунни испытующе всматривается в лицо матери, она уже сама знает, что скажет мать. Это слово знают все, но для Мунни оно еще не наполнилось смыслом.)

Что же с ней будет?

Сколько раз этот вопрос возникал у матери! До сих пор она старалась уклониться от него. Так обходят стороной грязную лужу, чтобы не запачкать сари. Сегодня же Мунни смотрит на нее так, что мать поспешно идет обратно к своей кровати.

А если здраво рассудить, дело-то совсем пустяковое. В детстве долго не горюют. Конечно, первое горе всегда тяжелое.

Детское горе… Перед глазами полное звезд летнее небо… Это еще пустяк, Мунни! Разберешься, сама увидишь, что и в самом деле это пустяк. Вот станешь взрослее… Сколько времени миновало с той поры, когда она рассталась с отчим домом!.. Отдали ее совсем незнакомому человеку. Теперь он отец ее детей. (Он спит внизу… Теперь она уже не спускается в его комнату по ночам… Отец ее детей… Разумом она сознает это, но в глубине души даже сейчас как-то не может полностью в это поверить.) Говорят, что постепенно человек привыкает ко всему: к чужому городу, к чужому дому. Возможно, так оно и есть… А вот она долго после замужества пряталась в ванной. Он барабанил в дверь, а она, не помня себя от страха, открывала кран и часами не выходила из-под струи воды, пока не ощущала, что вот-вот совсем окоченеет. Тогда она носила под сердцем Нитина… Даже теперь, спустя много лет, при виде Нитина у нее нередко по телу пробегает озноб, словно от струи холодной воды из крана…

Но только ли поэтому?.. А то, что он внезапно вскакивает среди ночи? Или ложится на мешок рядом с Люси и что-то бормочет?.. Разве можно не замечать этого? Ей кажется, что они в чем-то очень виноваты перед Нитином. Об их вине сам Нитин даже не догадывается. (Когда-то раньше были разговоры, чтобы женить Нитина… Теперь об этом и не вспоминают.) Сейчас трудно даже представить, что Нитин когда-то был младенцем, лежал у ее груди. И это воспоминание вызывает в ее теле трепетный холодок. (Неловкость, может быть? Нет. А если даже и неловкость, то разве какая-нибудь мать признается в этом?)

Мать пытается вспомнить его лицо в детстве, но вопреки всем стараниям вспомнить никак не может. Перед глазами встает его нынешний облик, как будто Нитин всегда был таким, как сейчас.

Мать словно тень ходит взад и вперед по крыше. С улицы, от лампочки на фонарном столбе, на крышу падает небольшой круг света. Взгляд Мунни прикован к этому светлому кругу, словно он имеет прямое отношение к страданиям Люси. Он будто плавает на воде, подбрасываемый прибоем, и приходит в движение всякий раз, когда раздается визг Люси. Вот его швырнуло на берег, а вот еще визг, и его снова захлестнула волна…

Тень матери… Нанхе разжал кулаки и облегченно вздохнул. Похоже было, будто кулаки сжимали его собственное горло, и теперь он вдруг почувствовал, что может дышать. Простыня сбилась, и он увидел свои торчащие голые ступни. Тень матери маячит где-то возле ног, и он невольно содрогнулся: вдруг мать протянет руку и задержит его… В силах ли он отстоять себя, чтобы иметь право заявить: я сам по себе, я не завишу от матери, и пусть наступит конец их отношениям, в которых многолетняя неприязнь странно переплетается с давней привязанностью… И ни одно из этих чувств никак не одержит верх.

Неужто Люси так и не замолчит? Нанхе беспокойно ворочается с боку на бок. Однажды (в какую ночь это было, в какой месяц — ему сейчас не вспомнить из-за страдальческого визга Люси) Нанхе попытался сделаться самостоятельным. Лет ему было совсем немного. Главное было — поверить, что он может прожить и сам. Собрал узелок: двое штанов, рубашки, одеяло, несколько книжек, зубная щетка. Себя, прежнего, он оставил под белой простыней, на этой самой кровати, где лежит сейчас. Потихоньку спустился по лестнице. Миновал переулок, затем другой, вышел на большую улицу, откуда уже не видно было стены могольского падишаха. Как легко было это сделать!.. Легко покинуть дом и уйти не оглядываясь… Войти в широкий мир, оказаться на воле!.. Да, видишь (говорит Нанхе сам себе), как легко совершилось самое важное в моей жизни событие. На свободу, через темные улицы, между двумя рядами домов…

Нет… Этого события не было. Оно могло произойти, если бы не ты… Помнишь, Нанхе?.. Когда ты… Отец в испуге открыл глаза. Вязкая пелена, которая начала затуманивать сознание после снотворного, сразу рассеялась. На один миг ему вдруг странным образом почудилось, будто визг, снова донесшийся сверху, исходил не от Люси, а шел из него самого, из самой глубины его души…

«До утра вряд ли доживет…» Какое-то неприятное, тягостное ощущение словно пронзило насквозь его тело… Но он вспоминает, что эти слова он сам, своей рукой записал