Пока Мартина Лестреан прибиралась на кухне после ужина, Ив устроился у себя в кабинете, чтобы подбить баланс за февраль. Он заставлял себя каждый месяц приводить в порядок записи, чтобы потом не пришлось наверстывать. Поначалу детали особо мудреных операций еще помнишь, а спустя месяцы уже и концов не сыщешь, – вот и ломай потом голову. Ему доставляло удовольствие скрупулезно сводить дебет с кредитом – эта процедура развлекала и успокаивала его: гениальная по своей сути и до смешного простая, она опиралась на железную логику. С головой погружаясь во всю эту бухгалтерию, он старательно фиксировал долговые обязательства, переносил остатки, составлял проводки, вносил изменения, – и вскоре окружающий мир уплывал вдаль, а сам он отключался от реальности, как обесточенная машина, и работал уже как автомат – спокойно, по инерции.

По воскресеньям в «Тихой гавани» яблоку негде было упасть, там стоял привычный гомон и страшная духота. В тот вечер, против обыкновения, бар пустовал. Завсегдатаи неизвестно почему сидели по домам, а Малыш Люсьен в мрачном расположении духа полировал стаканы. Не изменили привычке лишь Каллош, Танги и Гийоше – они сидели с опущенными плечами и потухшим взглядом, подпирая барную стойку. Казалось, их влажные губы шептали признание в любви золотистому напитку в наполовину опустевших кружках, а он, отвечая взаимностью, подсвечивал их лица мягким рыжеватым цветом. Внезапно холодильник перестал урчать – время от времени он позволял себе подобное, по непонятным причинам, – и в баре воцарилась мертвая тишина, которую нарушал разве что редкий скрежет ногтя по деревянной столешнице или скрип тряпки по пивным стаканам.

В эту самую минуту Антуан Ле Шаню сидел у себя дома, и с его губ стекала кровь. Он дважды подкладывал себе ростбифа и с наслаждением жевал мясо, румяное и хрустящее снаружи, сочное и нежное внутри. Он чувствовал, как его зубы раздирают волокнистую плоть, как она скользит по нёбу, корчится на языке, как кровавый сок орошает десны и струится по глотке. Они сели ужинать позже обычного, потому что Антуан захотел жареного мяса с кровью – желание довольно странное, ведь по вечерам в воскресенье они обычно обходились миской супа и разогретыми остатками овощей. Но Лилиана не посмела ему возразить. В конце концов, человек ведь не машина. У него, конечно, вырабатываются привычки, но если он время от времени их нарушает, это совершенно нормально. Она с нежностью смотрела, как он поглощает мясо, и про себя радовалась его отменному аппетиту.

Перед тем как лечь в постель, Марианна приготовила себе горячую ванну. Вылила из флакона остатки лавандовой пены и осторожно опустилась в облако воздушных пузырьков, щекотавших ей щеки. Вода покалывала ноги и живот. Она медленно дышала ртом и старалась усыпить органы чувств, залечить пустотой зияющую рану на сердце. С момента их знакомства она старалась не думать о своих чувствах к Марку, но сегодня ей стало страшно. Потому что она поняла, что любит его. Любит… Его тело, его руки – такие ласковые и сильные, которые, когда он ее обнимал, удерживали ее в хрупком равновесии обладания и подчинения. Марк хотел, чтобы она сгорала от желания, и она никогда не чувствовала себя до такой степени женщиной, как в его объятиях. Она любила его за смелость, волю, за душевную грусть, в которой ей чудилась мольба о помощи и неутолимая жажда нежности. Конечно, она любила его. К тому же он был так похож на Эрвана, и, хотя она гнала прочь эту мысль, в момент расставания, и без того горький, это их сходство причинило ей еще большую боль. Марианна сжала ладонями залитые слезами щеки, набрала в грудь воздуха и с головой погрузилась в ванну, надеясь растворить свою печаль в горячей душистой воде.

Рене Ле Флош в половине девятого развалился у телевизора. Он почти не прикоснулся к жареной рыбе, и его жена сильно этим обеспокоилась. К тому же в последние дни ей казалось, что его определенно что-то мучает. Тыкая в пульт большим пальцем, Рене переключал каналы, так и не остановив свой выбор ни на одном из них. На экране мелькали обрывки новостей, ботоксные маски на лицах актеров низкопробных фильмов, идиотские физиономии из рекламных роликов, гоняющиеся друг за другом персонажи мультфильмов, допотопные одеяния из малобюджетных костюмных ремейков, дрыгающиеся певцы-недоучки – эти бессмысленные, безвкусные картины сменяли одна другую безостановочно. Разум Рене занимало что-то другое: его осаждало гнетущее беспокойство и одолевало сомнение. Большое сомнение.

Многие семьи на Бельце не обошло стороной несчастье. Разной степени трагичности оно всегда принимало цвет воды. Беспокойного, темного, бушующего моря, обрушивавшего свою ярость на тех, кто по велению Бога дал обет каждодневно укрощать его, чтобы зарабатывать на жизнь и кормить семью. Непрерывная схватка мужчин со стихией, из которой она чаще выходила победительницей, составляла неотъемлемую часть жизни жителей таких островов, как Бельц. В каждом доме оплакивали отца, сына, приятеля… А если не оплакивали, то лишь до поры до времени. Бесследно пропавшие, сгинувшие в пучине, проглоченные морем, как маленькие червячки-мотыли, после признания погибшими они получали уважение и почет, а их семьи по праву могли гордиться ими и рассчитывать на всеобщее сострадание. Но в одном доме у дороги на Кердрю покойника оплакивали, словно стесняясь. Женщина, к боли потери которой прибавилось чувство стыда, была обречена на одинокий, молчаливый траур.

Каждый вечер Тереза Жюган сидела на каменной скамье в маленьком садике возле дома. Даже когда становилось слишком холодно, она не уходила до того часа, как Пьеррик обычно возвращался домой. Она разговаривала с ним, о самых заурядных вещах. О том, что завтра приготовит на обед, какие счета прислали для оплаты, о чем сегодня прочитала в газете, какие разговоры слышала на рынке, что надо переделать в саду. Она говорила вслух, и услышавший ее монолог случайный прохожий уходил с разбитым сердцем: нетрудно было догадаться, что она никогда не смирится с правдой.

Папу закрыл дверь своей лачуги, включил газовый радиатор и отправился спать. Он так замерз, что ему казалось, будто кровь его совсем не греет, а руки сковало льдом. Он залез в спальный мешок, сунул в него сначала одну ногу, потом другую и застегнул молнию. Некоторое время ему было хорошо, но чуть погодя стало тесно и душно. Он пошевелил ступнями, перевернулся, сменил позу. Сначала покалывало большие пальцы ног, потом это ощущение распространилось на все тело. Он почувствовал, как что-то надавило ему на грудь, и он начал задыхаться. Он подергал головой, подышал. Все тело его покрылось пленкой липкого пота. Он дернул молнию, спрыгнул с кровати, подбежал к окну, распахнул его и полной грудью вдохнул свежий воздух. «Задыхаюсь!» – прокричал он, дрожа от холода.

Маленькая комнатка с белыми стенами и деревянным распятием на самом видном месте – над кроватью – скорее напоминала тюремную камеру. Аббат стоял на коленях в изножье своей постели, сложив руки и опустив голову. Он молился. Просил Господа, своего наперсника, отца, проявить к нему милосердие, простить грехи, не оставлять его без руководства на земном пути, даровать ему больше сил и больше веры.

Поездка в Сен-Мало Паскалю Фонтана не очень понравилась. Правда, стояла прекрасная погода, солнечная и прохладная. Легкий ветерок приносил с океана на узкие улочки старого города странный металлический запах. Они прогулялись вдоль крепостных стен, побродили по пляжу, во время отлива посетили могилу Шатобриана[10], поели блинчиков. Жена и дочери не раз выводили его из задумчивости. Когда они вернулись в Лорьян, он, все последние дни мечтавший об этом, заперся у себя в кабинете. Он прихватил из комиссариата несколько папок, и теперь разложил их на полу, проведя весь воскресный вечер, перечитывая материалы, расхаживая по комнате и что-то бормоча себе под нос. Для мадам Фонтана такое поведение мужа не стало неожиданностью, она давно уже с этим смирилась. На новой должности он находился под постоянным давлением, к тому же, перфекционист по натуре, он хотел выполнить работу хорошо, даже слишком хорошо. В такой момент лучше было бы оставить его в покое. Когда она позвала его к ужину во второй раз и он снова не ответил, она решила садиться за стол без него. Огорчало ее – а если честно, то здорово злило – лишь одно обстоятельство. Паскаль опять начал курить, причем почти по две пачки в день, как два года назад, когда врач вынес ему серьезное предостережение.