– У «старого сурового тирана»?

– Они, похоже, ладят.

– Правда? Что ж, тогда она наверняка многому научится.

Иван нахмурился. – Не знаю, сколько еще она собирается так прятаться, откладывая день, когда станет наконец специалистом. Она вечно прячется за какие-нибудь преграды, за Гарвард.

– Она любит Гарвард.

– Любит, любит. Не хочет уезжать. Она уже знает классический китайский, корейский и японский, но вот опять нашла очередную причину, чтобы не заниматься собственной карьерой.

– Классический китайский не похож на современный, да?

– Вообще другой язык.

– А вот японский должен ей пригодиться.

– Почему ты так считаешь?

– Она будет уже знать некоторые китайские иероглифы.

– Кандзи – лишь небольшая часть японского, – сказал Иван. – Остальная грамматика основана на катакане.

– Да, я знаю, что у них есть фонетическая азбука для иностранных слов, но корни – в основном китайские.

– Нет, у них – две фонетические азбуки. Одна – специально для иностранных слов.

По мере их беседы раздраженность в голосе Ивана нарастала, в то время как улыбка Питера становилась всё любезнее. В дверь позвонили. Вошли двое – Фрэнк, которого я помнила по собранию, и Габор, незнакомый парень с густыми бровями и пластиковым пакетом с обувью. – Приторговываю туфлями, – рявкнул Габор.

– Ладно, давай сейчас положим их у дверей, – сказал Питер.

Иван с Габором кивнули друг другу – то есть они уже знакомы.

– А ты, Фрэнк? – спросил Питер. – Ты знаешь Ивана?

Фрэнк с Иваном вместе ходили на курс по Достоевскому. Они принялись ругать профессора – это был тот же профессор, который у нас преподавал роман девятнадцатого века. Габор сел рядом со мной, уставился мне в лицо и произнес что-то четырехсложное, похожее на чиханье. Может, он – про туфли? – подумала я сначала. Но когда он повторил, поняла, что это – «привет, как дела?» по-венгерски.

– Нормально, спасибо, – ответила я.

– Габор! Не грузи моих учителей, – сказал Питер.

– Рано или поздно им придется научиться, – заметил Габор. – Чтобы выжить.

* * *

Когда пришли остальные преподаватели, мы отправились в наш хостел. Все поехали с Питером на трамвае, а мы с Иваном и их вещами – на машине. В поле зрения появилась река с массой мостов, на берегу вырос готический фасад парламента – изощренный и органический, напоминающий коралловую формацию или нечто, затейливо изъеденное термитами. Вдали над кронами виднелась бронзовая женщина – казалось, она парит, держа над головой древесный лист; Иван объяснил, что это – памятник советским освободителям.

Оказалось, что хостел – это общага, которая служит хостелом лишь в каникулы. В мрачном лобби в будке горела лампочка и сидел пожилой человек. Он нехотя извлек из-под стойки журнал регистрации. Иван наклонился вперед и указал на одну из страниц. Человек что-то сердито сказал. Иван ответил ему любезным тоном. Но не сработало – человек захлопнул журнал и сложил руки.

– Без Питера он ключей не даст, – сообщил Иван.

Вместе мы перенесли все вещи из машины наверх, поднявшись на половину лестничного пролета – к лифту в темном коридоре рядом со столовой. Там пахло жизнью – тем, что для некоторых людей составляет жизнь. Иван прислонился к стене. Я села на свой чемодан. Иван посмотрел на часы.

– Что они так долго? – сказал он. – У меня встреча на Дунае со школьными друзьями.

– Ясно, – произнесла я.

– Они устраивают костер, барбекю. Там растут вишни, сливы. Девушка одного из них знает русский. По крайней мере, она вроде бы изучает русскую литературу и, наверное, говорит по-русски. Можем выяснить. И все они хоть немного знают английский. Там будет мой друг Имре, он тоже из Гарварда и, понятное дело, говорит по-английски не хуже меня.

– Классно, – ответила я, озадаченная, зачем Иван мне всё это рассказывает. И я неподдельно удивилась, когда он спросил, не хочу ли я поехать с ним.

– Конечно, – сказала я.

– Правда?

– Только если это удобно.

– Конечно удобно, что за глупости. Я очень рад.

Иван сказал, что весь багаж мы можем оставить здесь, а сами – поехать, и что люди не заблудятся, поскольку они – с Питером. Я спросила, не оставить ли мне и свой чемодан.

– Мне почему-то не кажется, что они будут счастливы тащить твой чемодан наверх, – ответил Иван. – Я отнесу его обратно в машину.

На улице снова светило солнце. Воздух был жарким, ярким и неподвижным.

* * *

– Ну что, – спросил Иван на выезде из города. – Как Париж?

– Нормально, – ответила я. – Местами случались напряги, – я рассказала, что Светлана взяла меня, чтобы не быть третьей лишней при Билле и Робин, а Билл оценил это не в полной мере.

– Билл – это который сидел с ней в самолете? Я думал, он – ее парень, они вместе так спали.

– Нет, он – парень Робин.

– А где была Робин?

– Она сидела в соседнем ряду впереди.

– Она тоже с вами летела?

– Да, в соседнем ряду.

Иван нахмурился.

– А может, этот Билл – просто козел? – заметил он.

Я обрадовалась его словам – ведь это значит, что Иван – не Билл, и что он ведет себя со мной не так, как Билл – со Светланой.

– Мы не очень ладили, – сказала я. – Потом приехала Светланина тетка и принялась рассказывать, как она в нашем возрасте закатывала пирушки для племянницы врача Марины Цветаевой. Потом она заставила Светлану сделать стрижку за шестьсот долларов и купила ей платье за две тысячи. В общем, у Светланы были разные хлопоты с женственностью и одеждой.

– Угу. А у тебя тоже были хлопоты с женственностью и одеждой?

Я вспыхнула и лишилась дара речи. Он немного подождал, но потом сдался.

– Ладно, расскажи еще о Светлане, – попросил он. – Она, видимо, жутко умная.

– Да, – ответила я. – Она мыслит абсолютно не так, как я. Изолированных событий для нее не существует, она любое событие вставляет в ту или иную рамку. Любой твой поступок есть внешнее проявление твоей личности и результат истории западной цивилизации или метафора западной цивилизации или еще что-нибудь, связанное с западной цивилизацией. А мне любое событие кажется, скорее, отдельным случаем, да и с размышлениями о западной цивилизации у меня не очень. Порой реально впечатляет, как она умеет сложить всё воедино. А порой мне кажется, что итог неверен.

Иван кивал, словно понимая, о чем я говорю.

– Мой лучший школьный друг Давид – точно такой же, – сказал он.