Вот что я скажу.

Я никогда не хотела такой матери, которая присвистывает «какая красотка» при виде меня, которая смеется мне в лицо, когда я говорю «нет». Я скажу: ты ошибалась, когда, стоя за моей спиной у зеркала в твоей спальне, говорила, что никто, кроме тебя, никогда меня не полюбит, потому что, думаю, Майк и Саския готовы меня полюбить. Я скажу тебе, в чем ты была права – да, у меня не такое сердце, как у всех.

Ненормальное, исковерканное.

Такую форму ему придала ты. И с этой формой я постепенно учусь жить.

В ночь твоего ареста я кивнула тебе. Ты поняла, что это значит. Это значит, что я прощаюсь с тобой. Я была готова к этому. А вот ты не была, правда? Тебе никогда не нравилось, что игра заканчивается, ты всегда хотела еще. Игра, в которую ты меня втянула, вынудив явиться в суд, самая публичная из всех, в которые мы когда-либо играли. Последний выстрел, демонстрация всего, чему ты меня научила. Это не была развлекательная прогулка, нет, и это не была шахматная партия. Это скорее походило на то, как если бы я подставила лицо солнцу. Выжигает глаза. Негде укрыться.

Твой голос, обращенный ко мне, как капельница с морфием. Он не спасал, он отравлял, вводил в меня страх и соблазн. Я рада, что больше не услышу и не увижу тебя, тебя нет и не может быть там, где я, например на остановке школьного автобуса.

То, что ты совершала, то, что ты заставляла совершать меня, это все изуродовало мое сердце.

Ты изуродовала мое сердце.

Ты изуродовала его.

Ты изуродовала.

Себя.

И меня.

И теперь у меня есть секреты, много секретов.

Я не та, за кого себя выдаю.

Folie а deux — душевный недуг раздвоения личности.

Отрицать.

Манипулировать.

Лгать.

Мама, я думала, у меня есть выбор.

Оказалось, я твоя копия.

Только усовершенствованная.

Я больше не хочу быть хорошей.

Хочу только,

чтобы

меня

не

поймали.

Я чую неладное с порога, едва открываю входную дверь. Хотя бы место, где Майк стоит: прямо посредине участка, на который она упала. Почему он стоит там, ведь на протяжении всей недели не решался даже смотреть в ту сторону, не то что стоять.

– Я требую, чтобы ты пошла ко мне в кабинет. Немедленно, – командует он.

Он не предлагает сесть, когда мы входим, он стоит ко мне ближе, чем обычно, вплотную, и смотрит мне в глаза. Похоже, ему не нравится то, что он там видит, потому что он отходит прочь, садится за свой стол и что-то бормочет себе под нос. На столе бутылка виски, пустая более чем на треть, и налитый стакан. Он выпивает то, что налито, и сразу наливает еще. Я молча сижу в кресле, которое стало моим несколько месяцев тому назад. Жду.

Его слова, когда он наконец их произносит, как удар для меня:

– А меня ведь предупреждали насчет тебя. Люди говорили мне, что я дурак. Что это безрассудство.

Что, если я возьму тебя в дом, беды не оберешься. Но я никого не послушал. Думал, что справлюсь.

Пираньи возвращаются. Китайская рыбка тоже. Еще один судный день.

– Я думал, что знаю о тебе все, – ну, если не совсем, то почти все. Я думал, ты веришь мне. Я верил тебе, я же принял тебя в дом, во имя всего святого.

– Я на самом деле верю вам, Майк.

Он с грохотом обрушивает кулаки на стол, я даже подпрыгиваю. Ничего подобного нельзя было ожидать от Майка – такого мягкого, понимающего. Передо мной дикий зверь. Беспощадный. Он в ярости, и причина его ярости я. Значит, в голове у него начинает-таки проясняться, горе – как туман, дымка. Застилает глаза, окутывает ландшафт. Мешает видеть все таким, как оно есть на самом деле.

– Не лги мне, – говорит он. – Если бы ты верила мне, ты бы мне все рассказала.

– Что рассказала?

Он делает паузу, отхлебывает глоток виски и, согнув пальцы, впивается ими в стол. Ладони, как два тарантула, готовые ужалить.

– Во время наших сеансов, когда ты рассказывала… Юлила, путалась. Было много нестыковок. Сопротивлялась, тебя было трудно вести. Ты терпеть не могла, когда я задавал вопросы, старалась не называть его имени, но я чувствовал, что история с Дэниелом почему-то тревожит тебя больше всех остальных, больше, чем должна бы. Но когда я спрашивал, снова и снова, ты снова и снова повторяла свой рассказ, и я поверил тебе. В какой-то мере я сам хотел поверить, тебе и так много досталось, но сейчас уже не уверен. Я больше ни в чем не уверен.

Его пальцы расправляются, из пауков превращаются в ладони пианиста. Виски тоже туман, он путает мысли, пока не перестанешь понимать, кому можно верить, а кому нет. Выпей, пожалуйста, еще, Майк, прошу тебя.

– То, что ты рассказывала на суде про тот вечер, про то, что тогда случилось, это правда, Милли? Дэниела убила твоя мать? Это так?

– Почему вы думаете, что я лгу?

– Потому что ты лжешь, так ведь? Ты лжешь. Ты врала мне, верно? И насчет вас с Фиби ты врала мне, ты говорила, что вы прекрасно ладите друг с другом.

– Мы с ней ладили.

Он хватает со стола стеклянное пресс-папье и запускает в стену, оно не разбивается, обдирает краску и со стуком падает на пол.

– Я боюсь вас, Майк.

– Это я боюсь тебя, знаешь ты это?

Да, это так. Это правда. Что касается его. Он испытывает по отношению ко мне такое же чувство, как и все. Я и сама испытываю его по отношению к себе. Я опускаю глаза.

– Прости, Милли. Это было лишнее.

Он выпивает еще виски, поправляет фоторамку, которая стоит у него на столе справа. Я почувствовала ревность и брошенность, когда увидела ее впервые. Он собрал коллаж из фотографий Фиби в разных возрастах. Белокурая, прекрасная, чистая, ничем не оскверненная, в отличие от меня. Он качает головой, улыбается своей дочери. Не столько ласково, сколько с раскаянием. В чем он раскаивается? Она умерла, но она повсюду, в каждом углу и в каждом закутке, которые, по идее, должны теперь принадлежать мне.

Телефон у него на столе звонит, он смотрит на него, но не берет.

– Это наверняка Джун, – говорит он. – Я позвонил ей, пока ждал тебя, она не ответила. Но, видимо, догадалась, что случилось что-то важное, потому что обычно я не звоню так поздно.

– А почему вы ей позвонили?

– Я пишу книгу о тебе, ты знаешь? Нет. Ну, так вот знай. Я только об этом и мог думать. Как глупо и самонадеянно с моей стороны.

Он не отвечает на вопрос, почему позвонил Джун, но я чувствую, как мое будущее в этой семье, которое я зубами выгрызла и после смерти Фиби выслужила, уплывает прямо у меня из-под носа. Зыбучий песок. Поглощает. Меня.