– Что, и ты смеялся?

– Ага!

– А давно ли ты сам писал в постель? Если не ошибаюсь, на прошлой неделе?

– Ну, пап… – Мишка явно недоволен таким поворотом темы. – Это же было ночью!

– А какая разница?

– Как какая? Ночь же длинная.

На это Анатолий Андреевич не находит, что возразить. Помолчав, все-таки говорит:

– Ты так больше не делай. Ничего смешного здесь нет. Ваша воспитательница сглупила. Это… ну, неблагородно, понимаешь?

Путь короткий, вот и садик. Сыну направо, отцу прямо. Прощаясь, Мишка смотрит снизу вверх шкодливыми глазами:

– Па, а можно я скажу Ларисе Мартыновне, если она опять что-нибудь не так… что она – глупая?

– Мм… нет. Я сам с ней поговорю потом. Дети не должны делать замечания взрослым.

III

Все, интермедия обычной жизни кончилась. Последняя мысль по пути к троллейбусу, что зря он так отозвался о воспитательнице, еще ляпнет Мишка что-нибудь на свою же голову. Эта шкура Лариса Мартыновна благоволит к детям только тех родителей, которые дарят ей к календарным (а иные и к церковным) праздникам шампанское и коробки дорогих конфет; он этого не делал, не сделает, да и Саша тоже. Не те у них достатки.

Остановка. Троллейбус по-утреннему переполнен. Но все набившиеся в него едут в Шар – теснятся, находят место и для Толюни. Кивки знакомым, поскольку с рукопожатиями в такой давке не развернешься. И – начался, сперва в мыслях, переход от предметно-конкретного обычного мира к настоящему.

…Еще недавно он жил только в обычном. Хорошо, что теперь это не так. Да, у него там жена, дети, знакомые, связи и обязанности – но никогда, с самого детства, он не был там действительно своим.

Он всегда чувствовал себя маленьким, незначительным – меньше и незначительней всех знакомых и близких, уверенно-однозначных, точно знающих, чего они хотят и чего опасаются, а также способных достичь одного и избежать другого. Он уступал им в хватке, в напоре и активности. Да что о них – перед своими детьми он чувствовал себя не совсем уверенно…

«Смирный Толюня», «тихий Толюня», «Толюн не от мира сего» – эти определения следовали за ним с юных лет. Задумчивый худощавый подросток, который всем уступал, не ставил на своем, не доказывал своей правоты, ни тем более – силы. Он отдавал товарищам книги, которые хотел бы сохранить для себя, и отступался от девчонок, которые нравились ему. Родители, друзья-доброхоты, а позднее и жена – все журили его за покладистость-уступчивость, за то, что он пасует перед нахальными дураками, изворотливыми пролазами, что не использует для успеха свои способности и прилежание. Он огорчался выговорами, даже соглашался и обещал, но больше огорчался не течением жизни своей, а тем, что вынуждает волноваться и переживать за себя других. Для него самого было изначально интуитивно ясно: дело не в том. Не нужны ему житейские успехи. Не хотелось так жить, вот и все. И не потому, что слаб, робок, не способен, нет, – просто ощущал он за своей житейской малостью, незначительностью большой и мощный спокойный поток бытия. В этом была его сила – жертвенная, несделочная сила: готовность пойти туда и сделать то, куда не пойдут и чего не сделают люди, слишком уж знающие цену себе и своей шкуре.

Таращанская катастрофа, а затем работа в Шаре и в лаборатории MB все расставили по местам. Анатолий Андреевич понял то, что раньше только чувствовал: не он мал – это его окружающие велики и значительны для себя, лишь потому, что отграничили из бесконечно-вечного, глубинно-мощного мира свой, очень крохотный и поверхностный «мирок связей»; да и уверенность-то их держится на том, что они ничего сверх него знать не хотят… Или просто боятся узнать? И покой души его возрастал.

Конечная остановка. Все вываливающиеся из трех дверей троллейбуса и взгляда не бросят на апокалиптическую картину искаженного пространства окрест и над головами – скорей к своим проходным. Толюнина «А, Б, В» крайняя слева. Окошко табельщицы – показать пропуск – отбить на бланке в электрочасах время прихода – вернуть, получить и сунуть в карман запущенные ЧЛВ – турникет щелк-щелк – в зоне.

…Утренняя пульсация: втягивание Шаром и башней людей из конкретно-предметного мира в себя – их действий, сил, знаний, энергии, идей, чувств, мыслей. Вечером будет противоположная: откат, возврат. Все – как там, в ядре, в MB. Все события одинаковы, только кажутся разными.

Крытым переходом к осевой башне, сквозным лифтом до уровня К24, пересадка на высотный, до крыши. В нем Васюк поднимается один: из-за про́водов Мишки в садик он всегда опаздывает – внизу на минуты, вверху – на часы. Ничего, Шар своего не упустит; впереди очень долгий «рабочий день», за который успевает отрасти на щеках щетина, а когда и бородка.

IV

В круговом коридоре последних этажей (двери вовне на галерею, к генераторам Ван дер Граафа, внутрь – в лабораторию MB и гостиницу-профилакторий) стены сплошь увешаны метровыми снимками галактик. Внизу фотографий размашистые надписи: «Правовинтовая Рыба-17», «Фронтальная Андромеда-7», «Малый Магеллан-21»… и так далее. Это проявил себя понятный только самим исследователям жаргон, возникший из необходимости экономить время.

«Рыба» была не рыба, а спиральная галактика, подобная той, что в обычном небе наблюдаема в созвездии Рыб: с небольшим ядром и обширными, далеко раскинутыми в пространстве рукавами. «Фронтальная Андромеда» походила на знаменитую «Туманность Андромеды» – только ориентирована была к наблюдателям не как та, со «страшным-страшным креном», а фронтом звездного вихря – так сказать, анфас. «Малый Магеллан» походил на бесформенное Малое Магелланово Облако, галактику-спутник нашего Млечпути.

На стенах красовались «Вероники» – видимые с ребра галактики, похожие на те, что с Земли наблюдают в созвездии Волос Вероники; «Треугольники» – рыхлые спиральные структуры, наподобие имеющейся в созвездии такого названия. А на иных снимках и просто указывали «81-А», «31-Л» и тому подобное – в соответствии с образами галактик, обозначенных в каталоге Мессье этими номерами. Буквы и дополнительные числа означали, сколько такого вида звездных вихрей довелось наблюдать и заснять в Меняющейся Вселенной.

…И это еще было ничего, если увиденное в очередной метагалактической пульсации, вздохе-шторме первичной материи (или во всхрапе?..) оказывалось похожим на объекты классической астрономии. А ежели нет, то припечатывали что-нибудь покрепче, лишь бы с маху охарактеризовать запечатленный образ из «Вселенной на раз». Нашли свое место на стенах бесформенные галактики с подписями «Коровья лепешка-8» или «Негатив кляксы» (типичные картины начальных и самых конечных стадий их жизни); напротив дверей просмотрового зала красовалась двойная галактика «Очки Любарского» (название дано Корневым, сам Варфоломей Дормидонтович протестовал): два почти эллиптических звездных вихря противоположной ориентации с туманной перемычкой между ними. (Еще одной паре галактик Александр Иванович присвоил гениальное, по общему мнению сотрудников лаборатории, название «Ягодицы в тумане»; но на снимок налетел Пец, прочел подпись, велел снять. Валерьян Вениаминович вообще не одобрял эту, как он выражался, «картинную галерею» и настрого запретил вывешивание снимков за пределами лаборатории).