– Вам лишь бы к кому присоединиться, – буркнул Буров, чтобы хоть последнее слово оказалось за ним.

VII

И вот все остается внизу. Любарский и Васюк поднимаются в кабине ГиМ, по сторонам ее разворачиваются электроды и экраны, сиреневый свет над куполом колышется и растет.

Подъем сопровождался монологом Варфоломея Дормидонтовича, у которого всегда на этой стадии пробуждались большие мысли и светлые чувства. Толюня был идеальный слушатель: молчаливый, внимательный и все понимающий.

– Вы обратили внимание, Анатолий Андреевич, что все количественные замеры и съемки мы начинаем со стадии галактик, а события и явления – до них; вселенские штормы, полигалактические струи, весь первичный бурлящий вселенский хаос – не воспринимаем. Не принимаем всерьез. А знаете почему? От мелкости и недалекости нашей. На галактики и звезды наш ум натаскан школьными учебниками, популярными статьями, кое у кого вузовской подготовкой… да и то, впрочем, более как на вечные образы в пространстве. А здесь мы воочию видим, что изменения важнее объектов, что Вселенная – и не только в Шаре, всюду – событийна. А коли так, то в самом крупном в ней запрятаны все начала, все причины. Но – не в подъем это умам нашим, мелким и косным… Вот Виктор Федорович недавно вас поддел, что-де в лаборатории нет работы по вашей специальности. И я его уел сегодня на тот же предмет, что и ему здесь не очень по специальности. Эх, да все мы тут не по специальности: ни Пец, ни Корнев, ни ваш покорный слуга. Все мы телята, задравшие головы к вечности. Может, и лучше не знать, чем пробираться к сути через завалы специальных знаний. Я вот в астрофизических кругах слыву немалым авторитетом по астрометрии и звездным спектрам. Ну и что мне прикажете делать с этим багажом и авторитетом здесь, в MB, где расстояния между звездами меняются на глазах, а спектры пульсируют – либо сами по себе, или от шевеления ручек… простите, нынче уже педалей? Что?.. Вселенная – на раз, галактика – на раз, звезды – на раз…

Я вам сейчас притчу расскажу, Анатолий Андреевич. Даже не притчу… а попалась мне однажды книжица, «Особенности древнерусского литературного языка». И вот автор, кандидат филологических наук Козлов, сравнивает там текстовую достоверность записей в двух летописях известного приказа князя Святополка об убийстве своего брата. В одной сказано: «не поведуючи никому же, шедше убийте брата моего Бориса», а в другой: «где обрящете брата моего Бориса, смотряше время, убейте его». Действительно, не мог же князенька и так, и этак, где-то летописцы переврали. Я читаю, у меня мороз по коже – ведь это же «убейте брата моего»! А кандидат ничего: сравнивает написания, порядок расположения слов «брата», «шедше», «убийте» или «убейте» – и делает вывод в пользу первой фразы… – Любарский помолчал. – Я это к тому, Анатолий Андреевич, что, может быть, и мы такие кандидаты? И наша разнообразная квалифицированная возня соотносится с существом того, что говорит нам Вселенная, примерно так же? Да и все науки, может быть, таковы?.. Так что и вправду шут с ними, с этими пленками, съемками и прочими богатыми возможностями подменить расторопной деятельностью необходимость размышлять.

Аэростаты между тем выносили кабину на разрешаемую канатами высоту. Пора было гасить внутреннее освещение. Перед тем как повернуть выключатель, Толюня скосил глаза на разгорячившегося доцента, подумал: «Лет через двадцать я буду похож на него, такой же морщинистый и лысый. Разве что не столь разговорчивый. Почему он каждый раз на подъеме выступает, Бармалеич? Наверное, ему – как и мне – страшновато здесь. Или хочет хотя бы высказыванием мыслей компенсировать нашу малость перед миром?..»

– Признаюсь вам прямо, Анатолий Андреевич, – продолжал доцент, – не действий и результатов ради поднимаюсь я сюда. Да и не ради исследований остался в Шаре. Количественные знания можно наращивать до бесконечности – и ничего не понять, история цивилизации тому подтверждение… А вот запретное, крамольное понятие «религиозный дух» для меня ныне, как хотите, содержательно! Нет-нет, я атеист, усталый циник. Всегда, знаете, с усмешкой воспринимал сказочки, как кто-то – Будда, Христос, Заратустра – начали что-то такое проповедовать, и люди отринули богачество, семью, посты, пошли за ними. За человеком я бы никогда не пошел, чтобы он ни вкручивал. А вот за этим побежал, отринув все. Как бобик.

Индикаторные лампочки на пульте показали Анатолию Андреевичу, что электродная система развернулась целиком и готова к подключению полей.

– Что же касается количественной стороны, то, как вы знаете, Валерьян Вениаминович поручил мне составить вселенскую иерархию событий и образов. На основе своего – и удачного, должен сказать – понятия «объем события». Там любопытно…

– Все, – молвил Васюк-Басистов. – Начали работать!

И Любарский умолк на середине фразы.

Но он был прав: накаляющееся, растущее в размерах облако вселенского шторма над головой было для них облаком, а когда метапульсация вошла в стадию образования галактик, то и они – мириады размытых светлых пятнышек размерами со снежинки – выглядели в их восприятии снежинками у фонаря. Разум подсказывал, что разворачивается сверхкрупное вселенское событие, которое в нормальных масштабах распространяется на мегапарсеки и тянется сотни, если не тысячи миллиардов лет, что в обычном небе все это выглядело бы огромным, застывшим в неизмеримых далях… Но чувства и воображение начисто отказывались сочетать числа и наблюдаемое – с тем, что за время шторма можно затянуться сигаретой.

По совету Любарского Толюня полями устремил кабину в самый центр шторма, где более вероятно развитие турбулентного потока материи-времени до вершин выразительности; там он нацелился на «фронтальную Андромеду» (коей присвоили номер девятнадцать), включил видеомаг. Но и этот туманный вихрь воспринимался сначала как-то книжно; по размерам и виду он уступал развешанным в кольцевом коридоре снимкам.

И только когда размытая вихревая туманность вдруг (в масштабе миллионов лет в секунду это получалось именно вдруг) конденсировалась, начиная от середины ядра и глубин колышущихся рукавов, во множестве пульсирующих, набирающих голубой накал комочков, а те сворачивались в точечные штрихи, когда этот цепенящий души процесс распространялся до краев галактики, когда все вращающееся над куполом кабины облако будто выпадало дождем звезд, а они надвигались, распространялись во все стороны, становились небом, застывали во тьме пульсирующим многоцветным великолепием, – вот тогда они чувствовали, что находятся во Вселенной – огромной, прекрасной и беспощадной. Не было «мегапарсеков» – обморочно громадные черные пространства раскрывались во всю глубину благодаря точкам звезд. Не было «мерцаний», «штрихов», «вибрионов» – были миры. Понимание масштабов и прежние наблюдения прибавляли лишь то, что эти раскаленные миры – конечны.