Шидловская в своем воронежском имении устроила на свой счет женскую общину, в которой, как слышно, и будет сама настоятельницей. И мужей, и жен одели здесь, в Оптиной, в монашеское платье, и обе молодые дамы уехали в Воронеж, а мужья остались в скиту. В последний раз, уже облаченным в подрясники, им позволили сходить в гостиницу проститься с мужьями, братьями, и прощание это, говорят, было до того трогательно, что старый монах-гостинник, человек торговый и вовсе не особенно чувствительный, плакал, глядя на них, и восклицал: “Господи! Да что же это вы делаете? Да как же вы это, такие молодые, расстаетеся! Да разве это так можно! Боже мой!”.

Жили обе молодые четы между собою в полном согласии, и, когда одна приезжая дама спросила у г-жи Ш-й, что побудило их решиться на такой геройский шаг, она отвечала: “Мы были слишком счастливы!”.

Вот это истинно христианский страх! Страх от избытка земного благоденствия. Это высшее проявление того аскетизма, без некоторой доли которого и в мирской жизни нет настоящего христианства…

Сами ли они позднее поняли, что без опытного руководителя легко сбиться в этом отношении с правильного и разумного пути, или кто-нибудь надоумил их, но они уже несколько лет тому назад начали ездить в Оптину и советоваться со старцем Амвросием…

Надо радоваться этому случаю как одному из самых поразительных примеров того религиозного обновления, которое становится у нас все заметнее… Я думаю об идеале, к которому наконец-то стали многие русские люди на глазах моих стремиться… Важно то, что религиозное настроение все растет и растет в высших общественных и умственных сферах наших.

Я знаю Оптину пустынь давно, уже скоро 16 лет… и теперь живу около нее безвыездно, скоро будет четвертый год. И вижу большую разницу, большую перемену к лучшему. Потребность приближения к Церкви, к ее преданиям, потребность духовного руководства возросла на моих глазах.

Все чаще и чаще стал с годами встречать людей, которые приезжают сюда не из одного любопытства и не по одному только национальному чувству, которое влечет полюбоваться на нечто действительно русское, на нечто живущее теми началами, которыми жили предки наши, на русский благоустроенный монастырь. Нет! Доказательств очень много тому, что лично религиозные нужды усилились много за последние годы. Желание видеть старцев, беседовать с ними, посоветоваться, благословиться у них — это только одно из проявлений того настроения, о котором я говорю»307.

Уже в последний год своей жизни (1891) Леонтьев писал В.В. Розанову из Троице-Сергиевой Лавры, куда предложил ему на время переселиться после келейного монашеского пострига старец Амвросий: «Об отце Амвросии позвольте тоже отложить подробную беседу. Скажу только следующее: святость, признаваемая Церковью, может быть благодатью Божьей усвоена людьми самых несходных натур и самых разнородных умов. Отец Амвросий по натуре и по уму склада более практического, чем созерцательного. “Практичность”, разумеется, не в каком-нибудь мелком смысле, а в самом высоком и широком. В том смысле, например, в каком и евангельское учение можно назвать в высшей степени “практическим”. И любовь, и жестокие угрозы, и высшие идеалы отречения, и снисхождение к кающимся грешникам. Прибавлю еще: он скорее весел и шутлив, чем угрюм и серьезен, весьма тверд и строг иногда, но чрезвычайно благотворителен, жалостлив и добр.

Теорий моих и вообще “наших идей”, как вы говорите, он не знает и вообще давно не имеет ни времени, ни сил читать. Но эпоху и людей он понимает превосходно, и психологически. Опыт его изумительный»308.

В другой раз, тоже в 1891 году, Леонтьев пишет о старце Амвросии: «Это удивительно тонкий ум, и именно в практическом направлении, а не в собственно мыслительном. Мудрость, скажу просто — даже ловкость батюшки отца Амвросия изумительны… Какая тут простота ума!., быстрая находчивость! Твердость характера, справедливость, прямота веры»309.

Леонтьев страдал той же болезнью, от которой скончался старец Макарий. Летом 1891 года ему было особенно плохо, старец Амвросий благословил его переселиться ближе к Москве, то есть ближе к хирургам, которые могли бы вдруг понадобиться для спасения жизни. Отец Амвросий говорил ему: «Не должен христианин напрашиваться на слишком жестокую смерть. Лечиться — смирение»310. В августе он стал торопить его с отъездом в Троице-Сергиеву Лавру. «А если бы он сказал: “Не ездите и готовьтесь здесь умирать” (как он иным и говорит иногда), то я, конечно, остался бы», — писал Леонтьев311. Он чувствовал, что здесь кроется и еще что-то. «Старец как-то особенно настойчиво выпроваживал меня к Троице. Почему — не понимаю. Явный повод, конечно, близость специалистов по моей болезни, могущей причинить слишком лютую смерть. Но что-то подозревается и тайное, а что — не знаю»312.

10 октября 1891 года скончался старец, а 12 ноября умер и Леонтьев, которого похоронили в Гефсиманском скиту. Что касается русских писателей относительно их связей с Оптиной пустынью, то среди них были в основном изредка заезжавшие и эпизодически обращавшиеся к старцам. Но было несколько «своих», ставших близкими обители, принявших ее дух. Среди них — Иван Киреевский, Константин Леонтьев, позднее Нилус.

Теперь мы снова обратимся к «тихим подвижникам», к тем, которые завершили свой монашеский молитвенный путь в 1880-е годы и о которых по большей части нет других сведений, чем те, которые еще можно было в 1920-е годы прочесть на братском кладбище монастыря на могильных плитах и крестах. Краткие надписи эти не лишены поучительности и побуждают внимательного читателя к глубоким размышлениям о главном в духовной жизни человека. В них есть некая острая достоверность, неподдельность… Монашеское кладбище — великая духовная сила, что хорошо понимали представители новой разрушительной богоборческой власти, которые такие кладбища сметали с лица земли с особенной яростью. Это было сделано и с кладбищем монастыря, — едва-едва успела Надежда Григорьевна Чулкова списать с памятников то, что там было выбито, отлито или написано. Итак, вот очередное десятилетие из «Некрополя Оптиной пустыни» в примерном хронологическом порядке.

«Иеросхимонах Анатолий происходил из Харьковских мещан, именовался в мире Арсений Артемьевич Будковский-Будник. Поступил в сию обитель 1840 г., в монашество пострижен 1850… С 1861 по 1870 проживал в ските Троице-Сергиевой Лавры и на Угреше и более пяти лет в Иерусалиме — при Миссии в качестве духовника поклонников313. Был краткое время настоятелем Доброго монастыря, но по болезни отказался и мирно окончил дни свои в сей святой обители 1880 года февраля 18-го с христианским напутствием после тяжелой болезни 72-х лет. Старец отличался кротостью и любовью к ближним»