Саймон остановил машину точно на том месте, где она стояла днем.

Он выключил мотор, мы вышли и направились к той самой тропинке, на которой я впервые увидела его. Напротив дорожки расположилась одна из деревенских кофеен; в выбеленном зальчике, который выходил прямо на дорогу, виднелась дюжина столов. Почти все были заняты. Мужчины смотрели на нас… или нет, на меня они не смотрели. Они все смотрели на Саймона.

Он остановился у начала дорожки и положил мне руку на плечо. Я заметила легкий, настороженный взгляд, брошенный на группку мужчин, — вот он чуть задержался, скользнул вниз, и Саймон улыбнулся мне.

— Теперь наверх, и смотри, куда ступаешь. Ступеньки в земле ненадежные, к тому же ослики разместили там несколько весьма опасных мин. Стефанос, естественно, живет на самом верху.

Я подняла глаза. Дорожка была примерно фута четыре шириной и довольно крутая. «Ступеньки» находились слишком далеко друг от друга, и казалось, эти ребристые куски Парнаса никто и не думал обрабатывать. Ослики — целое стадо здоровых ослов — не раз посещали эту тропу. Где-то в вышине тускло светился огонек.

Неизвестно почему я вдруг задумалась, во что же, собственно, я ввязалась. ЭЛАС, Стефанос, человек по имени Майкл, умирающий на Парнасе и истекающий кровью на дельфийской земле, — все это взялось словно из ниоткуда, и вот передо мной крутая темная тропа, и рука Саймона лежит на моем плече. Очень любопытно, что же все-таки скажет Стефанос?

Внезапно я поняла, что не хочу этого слышать.

— Аванти!

Голос Саймона звучал весело.

Я отбросила трусливые сомнения и ступила на тропу.

Домик Стефаноса — маленькое двухэтажное строение — помещался на самом верху лестницы. На нижнем этаже, выходящем прямо на дорожку, обитали животные: ослик, две козы и шумная стайка тощих кур. Каменная лестница вела вдоль стены на второй этаж, где и жила семья. Верхняя лестничная площадка — широкая бетонная платформа — служила одновременно террасой и садом. Горшки со всяческой зеленью теснились на низких перилах под сводом сплетенных из веток шпалер с виноградом. Саймону пришлось пригнуться, чтобы не задеть тяжелые гроздья, но одна прохладная кисть ласково коснулась моей щеки. Из-за приоткрытой двери падал свет и золотил усики винограда. Жаркий маслянистый запах семейного ужина мешался с запахами козы и ослика и вязким мускусным ароматом герани, которую я случайно задела.

Нас услышали, когда мы поднимались. Дверь отворилась, и появился старик, в тусклом свете казавшийся огромным.

Я остановилась. Саймон стоял в тени позади меня. Я шагнула в сторону, чтобы пропустить его, и Саймон ступил вперед, протянул руку и произнес какое-то приветствие на греческом. Старик молчал и пристально нас разглядывал. Губы его приоткрылись словно в невольном восклицании, но он сдержался. И вежливо произнес:

— Брат Майкла, добро пожаловать. Женщина дома сказала, что ты придешь сегодня.

Саймон опустил руку, которую старик, казалось, не заметил, и ответил так же вежливо:

— Меня зовут Саймон. Рад видеть вас, кирие Стефанос. Это кирия Хейвен, мой друг, она подвезла меня на машине.

Старик мельком взглянул на меня. Он склонил голову и медленно проговорил:

— Добро пожаловать вам обоим. Прошу в дом.

И, повернувшись, вошел в комнату.

Я должна сразу же уточнить, что этот и большинство последующих разговоров велись на греческом и потому я ничего не понимала. Потом-то Саймон мне все перевел, а тогда я могла лишь следить за, так сказать, эмоциональным строем беседы. Поэтому я передаю все как было.

После первого же обмена любезностями на веранде мне стало ясно, что нашему приходу не очень-то рады, и это меня удивило. За время пребывания в Греции я так свыклась с чудом греческого гостеприимства, что подобный прием и смутил меня, и возмутил одновременно. Меня не задело, что Стефанос не сказал мне ни слова — я ведь всего лишь женщина и низко котировалась на социальной лестнице, — но он демонстративно игнорировал протянутую руку Саймона, да и жест, которым старик пригласил нас следовать за ним, был отнюдь не приветливым и, похоже, неохотным.

Я в сомнении посмотрела на Саймона.

Его, по-видимому, все это не волновало. Он лишь приподнял бровь, пропуская меня вперед.

Единственная в доме жилая комната была квадратной, с высокими потолками. Пол выложен из струганых досок, а на чистых белых стенах висели яркие картинки со святыми ужасающих расцветок. Свет давала одинокая голая электрическая лампочка. В углу стоял старый примус, над ним примостились полки для кастрюль и голубая занавеска, за которой, очевидно, скрывались посуда и провизия. У противоположной стены расположилась громадная кровать, застеленная коричневым одеялом и, как видно, используемая днем в качестве дивана. Над кроватью висела маленькая икона — Богородица с Младенцем, а перед ней красная лампадка. Похожий на викторианский буфет, струганый стол, пара стульев и скамья, накрытая простеньким замасленным покрывалом, — вот и вся обстановка. Живую струю вносил коврик на полу. Он был местного производства — ярко-алый с зеленым, словно попугай. В комнате царила атмосфера ужасающей бедности и почти маниакальной чистоты.

У примуса сидела на стуле старая женщина. Я решила, что это жена Стефаноса — женщина дома. Она была в черном и даже в доме носила шарф, похожий на чадру; такие шарфы закрывают нижнюю часть лица и придают греческим крестьянкам восточный вид. На сей раз шарф был завязан под подбородком, оставляя лицо открытым. Женщина выглядела очень старой, как обычно выглядят крестьянки в жарких странах. У нее были приятные и прямые черты лица, но кожу покрывало множество морщинок, и во рту не осталось ни единого целого зуба. Она улыбнулась мне и неловким жестом пригласила войти, на что я ответила чем-то вроде поклона и робким «Добрый вечер» на греческом, после чего взяла стул, на который она указала. На приветствие Саймона она ответила лишь смущенным, почти испуганным взглядом и больше не шевельнулась. Она опустила взгляд на свои узловатые руки, покоившиеся на коленях, да так и осталась сидеть.

Саймон пристроился на стуле близ двери, старик сел на скамью. Я поймала себя на том, что не свожу с хозяина глаз. Он казался настолько неотъемлемой частью родины мифов, будто явился прямиком из произведений Гомера. Лицо его, загорелое и такое же морщинистое, как и у жены, имело почтенный и благожелательный вид. Седые волосы и борода вились кольцами, как у великого Зевса из афинского музея. Одет старик был во что-то вроде туники, доходившей до бедер, выцветшего голубого цвета, туго застегнутой на горле, и в нечто, походившее на белые льняные галифе, завязанные под коленями черными лентами. На голове — мягкая черная шапочка. Узловатым же рукам явно не хватало привычного посоха. Он глядел на Саймона из-под густых седых бровей мрачным и, как мне казалось, оценивающим взглядом, меня же игнорировал.