всех нас Вашего благословения по случаю говения нашего. Сегодня же, готовясь к исповеди, я считаю потребностью сердечною опять обратиться к Вам и просить святых молитв Ваших и благословения. Силен Господь за Ваши молитвы расположить мое сердце к принятию таинства покаяния, но до сих пор не умею ни собраться с мыслями, ни чувствовать грехи мои.

141. Оптинскому старцу Макарию

10 декабря 1855 года

<…> Возвратившись из церкви, где Господь сподобил меня, недостойного, приобщиться его святых и животворящих дарований, мысленно целую Вашу святую благословляющую руку и опять прошу Ваших святых молитв, чтобы Господь милосердный по безграничной благости Своей соделал меня сколь возможно менее недостойным к хранению принятой мной святыни.

С любовью и почтением остаюсь преданный Вам Ваш покорный слуга и духовный сын И. Киреевский.

142. А. В. Веневитинову

Конец 1855 года

Боже мой, какое ужасное известие сообщил нам А. И. Рейнгард! Михаил Михайлович[494], это чистое, благородное существо, пал жертвой этой проклятой войны! Признаюсь тебе, немногих из падших героев Севастополя было мне так жаль, как его. Другие отдавали свою жизнь с самоотвержением, но и с запальчивостью страсти. В нем горел чистый огонь самосознательного, высокого самопожертвования. Героев воинских Россия, слава Богу, найдет. Но где найти такого человека, как был он, насквозь проникнутого святостью долга, благородностью и возвышенностью убеждений? Все, кто принимает участие в общем деле, следили за его действиями с какою-то особенной любовью. Как перенесет эту потерю Михаил Юрьевич[495]? В нем он оживал новой жизнью. Тяжело даже подумать о его положении. Для Матвея Юрьевича[496] эта потеря, я думаю, будет почти так же чувствительна. Он, говорят, любил его почти как сына. Когда я их видел вместе, мне казалось, что иногда, смотря на Михаила Михайловича, в его глазах выражалось столько невольной любви и нежности, что это замечание мое тогда еще прибавило много прекрасных чувств к тому понятию, которое я имел о внутреннем счастье вашей редкой, дружной семьи. И вот как оборвалось это счастье семейной любви! Анна Михайловна[497], говорят, была больше других дружна с ним. Дай ей Бог силу и веру, чтобы перенести это тяжелое испытание! Но за Аполлину Михайловну[498] я боюсь больше всех. Ее здоровье и без того расстроено, к тому же она не знает границ в движениях своего прекрасного сердца. Потому позволь мне тебе напомнить, что у вас в Петербурге теперь находится отец Матвей[499], которого слово не без духовной силы. Если ты пошлешь за ним, то он, верно, не откажется навестить вас. Я уверен, что беседа с ним удержит в христианском равновесии верующую душу, которая часто тем способнее терять это равновесие, чем в ней больше природной любви и самозабвения. Увлекшись горем, мы забываем то, что, может быть, знаем лучше других в минуты обыкновенные, забываем, что Господь любит нас больше, чем мать любит своего ребенка, если Он, милосердный, посылает нам утрату, то, видно, это не утрата, а приобретение, видно, это самое лучшее, что только может быть для нас и для утраченного. И кто знает, может быть, эта короткая разлука есть необходимое условие того, чтобы после полнее и внутреннее соединиться. И кто нам сказал, что оставляющий земную жизнь разлучается с нами? Если в нашем сердце то чувство, которое составляет и его душевную жизнь, то очевидно, что наше сердце становится местом, где он пребывает, не мысленно, а существенно сопроницаясь с ним. Ты поймешь мою мистику, любезный друг, несмотря на то что тебя называют деловым и положительным человеком. Для тебя жизнь сердечная — твоя настоящая. Я помню, какое глубокое, какое продолжительное и проницающее горе овладело тобой по кончине твоего брата[500]! — Зато после ты один устоял в вере, когда друзья твои почти все колебались и падали. Верен Господь милосердный и всемогущий. Он не погубит чистой любви нашего сердца, что бы ни представлялось в видимой жизни. Прости меня, любезный друг, если письмо мое неуместно. Подумавши, я чувствую, что недостаточен сказать слово утешительное. Но потребность говорить с тобой в эту минуту была сильнее других соображений.

Обнимаю тебя.

143. М. П. Погодину

31 декабря 1855 года

Любезный друг Погодин, к нам в деревню доходят новости поздно, однако ж от этого они мало теряют своей живости. В последнем номере «Московских ведомостей» я прочел речь, которую ты говорил Хрулеву[501], и прочел с таким удовольствием, какого давно не испытывал от печатного. Тебе Бог вложил огонь в слово. Видно, ты в самом деле скипелся душою с жизнью нашего отечества, что при каждом явлении этой жизни, при страдании ее, при радости у тебя вырывается из сердца настоящий звук. Твои голоса, т. е. непечатанные, возбуждают почти общее сочувствие. Разумеется, не все, но большая часть. В речи Хрулеву меня особенно поразила и обрадовала мысль о том, что Европа не догадывается, сколько добра извлечет Россия из того зла, которое она думает ей нанести. Я думал, что я один утешаю себя этою мыслию, и хотел бы обнять тебя, видя, что ты говоришь, что я думаю. Твоя уверенность укрепляет мою. Да, любезный друг, эти страданья очистительные, эта болезнь к здоровью. Мы бы загнили и задохлись без этого потрясения до самых костей. Россия мучается, но это муки рождения. Тот не знает России и не думает о ней в глубине сердца, кто не видит и не чувствует, что из нее рождается что-то великое, небывалое в мире. Общественный дух начинает пробуждаться. Ложь и неправда, главные наши язвы, начинают обнаруживаться. Ужасно, невыразимо тяжело это время, но какою ценою нельзя купить того блаженства, чтобы русский православный дух — дух истинной христианской веры — воплотился в русскую общественную и семейную жизнь! А возможность этого потому только невероятна, что слишком прекрасна.

Впрочем, в стремлении к русскому народному духу есть возможность недоразумения, которое, к сожалению, часто встречается и многое путает.

Под русским духом разумеют не одушевление общечеловеческого ума духом православного, истинного христианства, но только отрицание ума западного. Под народным разумеют не целостный состав государства, но одно простонародное, смешанный отпечаток полуизглаженных прежних общественных форм, давно изломанных и, следовательно, уже не восстановимых. Дух живит, но улетает, когда им хотят наполнить разбитые формы.

Очень бы ты обязал меня, если бы нашел минуту поделиться теми мыслями, которые теперь тебя занимают. Не написал ли ты чего нового после моего отъезда