В общем, перечисленные тезисы некоторых историков как-то особо не пугают. Вроде бы грозные обвинения, что-де у нас «проклятые императоры», что лет 400 (из 1000) у нас вообще была не история страны, а какая-то прореха, извращение. Пётр погубил выношенную, любимую идею Солоневича «народная монархия»? – «проклятый император»!

Видно, дело в том, что со времён великого Карамзина у нас историки состоят как бы «в одном профсоюзе с писателями». Видят историю своей страны в образах, в движении, борьбе идей. В и денье закономерно переходит в любование. И некоторым красота образов, идей заслоняет фактуру истории, жизни страны. Например, торжественная красота Земских соборов. По европейским меркам если у Собора не было фиксированных в законе прав, например, принимать/отвергать государственные бюджеты (основное право и занятие парламентов), то значит Собор – фикция, праздное собрание. А славянофилы, Солоневич, Буровский интуитивно чувствуют правду Соборов, их недоступность критериям работы европейских парламентов, приводят красивую формулу, описывающую наши Земские соборы: «У царя – сила власти. У народа – сила мнения».

Симфония царя и Церкви – тоже красивая идея.

Что против этих идей есть у Петра, кроме лексикона голландских портовых кабаков? (Хотя, если подробнее по идеям, то – и раскол, и стрелецкие бунты были до него…)

В чём сила воздействия бесподобной «Истории Государства Российского от Гостомысла то Тимашева» великого русского писателя Алексея Константиновича Толстого, автора исторических драм? Так гениально спародировать некоторые идеи, образы, общие места многих русских историографов можно, лишь когда сам прекрасно ориентируешься в этом море. В таком смысле Алексей Константинович Толстой – тоже русский историк и прекрасный пример эстетического, поэтического восприятия истории, писавший между прочим: «Когда я вспомню о красоте нашей истории до проклятых монголов, мне хочется броситься на землю и кататься от отчаяния. В русской литературе ещё вчера были Пушкины, Толстые, а теперь почти одни проклятые монголы». У Алексея Константиновича и монголы Батыя, и вульгарные материалисты Чернышевского – все «монголы», враги красоты русской истории.

Преодолеть эту тенденцию, чувствовать не только красоту идей, но и фактуру русской жизни, истории – это нужен такой гений, как Пушкин. Его абсолютно точное историческое чутьё отмечали и князь Вяземский, и… Ричард Пайпс.

А НЕпреодолевшие – как раз многажды повторенный здесь список: славянофилы, Солоневич, Буровский… (плюс сотни последователей).

И далее – обещанный пример «реальной» критики Петра, не как тирана, покорёжившего красивые идеи, а как полководца и государственного деятеля. Хотя опять же, странным образом художественные, эстетические начала присутствуют и в этом сюжете: впервые на одну важную черту Петра моё внимание обратил именно художник, наш знаменитый скульптор Михаил Шемякин. Обсуждая памятник Петру (не уже установленный им в Петербурге, а проект нового: Пётр на фоне процессии «всешутейшего, всепьянейшего собора»), Шемякин сказал нам (известному издателю Александру Никишину и мне) примерно следующее:

«Пётр бывал порой иррационален, на грани безумия. Представьте: ночь после Полтавы, он садится, пишет многостраничные инструкции, как именно князь-папе Бутурлину, князь-кесарю Ромодановскому надлежит в Москве отпраздновать это событие на “всешутейшем и всепьянейшем соборе”. В мельчайших подробностях, кому какую личину надеть, что нести в руках, какого рисунка должен быть фейерверк… Ведь только что произошло сражение, день величайшего физического и нервного напряжения, риск гибели собственной, своей династии, государства… И всю ночь после – Пётр пишет “ордер машкераду и огненным потехам”!»

Мне шемякинский парадокс запомнился, и когда через несколько лет я писал историю князей Голицыных, то специально углубился в одну после полтавскую коллизию, где одним из героев был командующий гвардией, герой Лесной и Полтавы, будущий фельдмаршал Михаил Михайлович Голицын. Правда, в книге «Голицыны и вся Россия» я забыл упомянуть, что именно Михаил Шемякин первым обратил моё внимание на этот парадокс Петра, в ночь после Полтавы писавшего инструкции «всепьянейшему собору». С извинением возвращаю долг.

Какой же мне удалось найти «реальный компромат на Петра», не найденный его критиками «идеального толка»? Это вещица на уровне исторического анекдота, годная для заключения пари.

Дело в том, что из-под Полтавы шведы, «разбитые, как швед под Полтавой» , увели с собой 2900 (!) русских пленных … Это факт. Все, мало-мальски представляющие батальные обстоятельства, признают, что «разгромленным, беспорядочно бежавшим» невозможно увести с собой пленных. «Полтавской победы не было?!» – предвижу и такие заголовки…

Нет, слава богу, была…

Начавшись, если считать от выхода шведов из лагеря – в полночь, Полтавская битва закончилась к 11 часам дня. Около полудня прошло торжественное богослужение, а в 13.30 начался тот знаменитый пир. И… дорога нашей историографии в этом пункте как бы раздваивается. Массовому читателю идут все подробности, знаменитый тост Петра за своих учителей в военном деле («Кто же это?» – спросил пленный фельдмаршал Реншильд. «Да вы же, господа шведы», – отвечал Пётр. «Хорошо же вы отблагодарили своих учителей!» и т. д.) .

А учёным достаётся полемика, попытки рационального истолкования, объяснения. Почему бой всё же был прекращён?! Шведы потеряли 3000 убитыми и 7000 пленными, включая главнокомандующего фельдмаршала Реншильда (король, как известно, был ранен накануне). Действительно, крупнейшая победа (следующий фельдмаршал на поле боя взят будет нами аж через 233 года – Паулюс), однако оставшаяся часть шведской армии (20 000 по цифрам Эглунда) собирается и, прихватив носилки с королём, потихоньку уходит на юг. Плюс «разбитые, как швед под Полтавой» шведы и увели с собой из-под Полтавы 2900 русских пленных…

Вот что я называю историографическим раздвоением: в массовый обиход пускаются пиры, тосты, знаменитые исторические фразы. В узконаучную полемику – полемика. На этом втором (узком) пути успех пока половинчатый: замолчать или, лучше, заслонить некоторые неудобные факты дополнительными «историческими подробностями» как-то удаётся, но объяснить – никак. Что-то вроде вялой перестрелки: шведские историки (Лильегранд, Эглунд) дадут какое-нибудь истолкование – наши возразят. Русские историки (Костомаров, Ключевский) объясняли ту невероятную паузу в битве тем, что «успех вскружил нашим голову» (ненароком подсказывая формулу для другого нашего правителя – «головокружение от…» ). Советские историки – их суммирует Борис Григорьев, автор жизнеописания Карла XII, – заряженные на тотальное опровержение «любых измышлений буржуазной западной пропаганды», не упоминали уведённых пленных, а трудности преследования объясняли «объективно»: лесисто-болотной местностью к югу от Полтавы (вроде, получается, избирательно действующей на бегущих и догоняющих)…