Успешный результат конгресса дался ценой огромных усилий. Чрезвычайные трудности создавали отсутствие на конгрессе Максима Горького и Ромена Роллана, недостаточно четкая позиция Анри Барбюса, разногласия между видными французскими и немецкими писателями. Осложнило ситуацию и высказывание французского писателя-коммуниста Леона Муссинака, обращенное в секретариат Кольцову:

«…В работе сильно мешает Эренбург, который распространяет среди писателей слухи, что это предприятие интриганское…»

Кольцов не хуже Муссинака видел все сложности взаимоотношений, но он очень ценил участие Эренбурга в конгрессе и его авторитет среди французских писателей. Он делал все, чтобы сохранить Эренбурга для конгресса. Привожу подлинное, сохранившееся письмо Эренбурга к Кольцову:

«Дорогой Михаил Ефимович! Вы мне сообщили, что хотите снова выдвинуть меня в секретари Ассоциации писателей. Я прошу Вас вычеркнуть мое имя и освободить от данной работы… Если я иногда что-либо знал о Конгрессе, то исключительно от Вас. Считаю необходимым указать, что лично с Вашей стороны я встречал неизменно товарищеское отношение, которое глубоко ценю. С приветом Илья Эренбург».

Щербаков был, естественно, полностью в курсе всех сложностей проведения конгресса и усилий Кольцова эти сложности преодолевать. Надо ли объяснять, что в основе большей части разногласий лежало убеждение многих на Западе, будто порядки в СССР в смысле подавления всякого инакомыслия немногим лучше, чем режим в гитлеровской Германии.

По возвращении в Москву Щербаков, приглашенный к Сталину вместе с Кольцовым, сделал подробный доклад о всех перипетиях конгресса. Сталин очень интересовался ходом конгресса, придавая большое значение его роли в повышении авторитета Советского Союза за границей. Его также интересовала деятельность и советской делегации, и отдельных ее членов. Хозяин обратил внимание на неодобрительный отзыв Щербакова о поведении Эренбурга и обратился к Кольцову:

— Товарищ Кольцов, вы рекомендовали Эренбурга в секретариат конгресса?

Это был не столько вопрос, сколько напоминание.

— Да, товарищ Сталин. У Эренбурга хорошие связи с французскими писателями. Его там широко знают.

— Он вам помогал в возникших трудностях?

— Товарищ Сталин, у него часто бывало свое мнение.

— А вы могли его вышибить? Не могли вышибить? Значит, нечего теперь жаловаться, — сказал Хозяин и при этом неодобрительно взглянул на Щербакова.

Рассказывая мне об этой встрече, Кольцов заметил, что ни малейшего неудовольствия по адресу Эренбурга Сталин не проявил, и мы пришли к выводу, что его вполне устраивало «особое мнение» Эренбурга по отношению к руководству делегации, а возможно, оно было запланировано.

Видимо, это было нужно Хозяину как доказательство и свидетельство, говоря современным языком, нашего плюрализма во взглядах и мнениях.

Однажды, когда я был дома у Кольцова, туда пришел крайне взволнованный Эренбург.

— Что с вами, Илья Григорьевич? — спросил Кольцов. — Что-нибудь случилось?

Оказалось, тревога Эренбурга вызвана тем, что происходит какая-то странная задержка с разрешением ему возвратиться в Париж. В атмосфере тридцать восьмого года такое обстоятельство вызывало естественную тревогу. Кольцов стал успокаивать его, говоря, что тут, несомненно, какое-то случайное недоразумение, обещал выяснить, в чем дело. Он, действительно, выяснил, помог — Эренбург получил заграничный паспорт и благополучно уехал во Францию.

Кстати сказать, такую ответственную роль — почти «оппозиционера», Илья Григорьевич успешно исполнял и в последующие годы. Не этим ли, между прочим, надо объяснить его удивительную, просто загадочную «непотопляемость» при многих самых опасных ситуациях. Образно говоря, он «выходил сухим из воды» там, где других поглощали злые волны репрессий. Его не тронули, когда многие, вернувшиеся из Испании, исчезали в подвалах и лагерях; он уцелел в «ежовщину» тридцать седьмого года и «бериевщину» последующих годов; его не коснулась расправа с безродными коспомолитами; он благополучно остался в стороне, когда уничтожали Антифашистский еврейский комитет… И хотя Эренбург много раз подвергался резкой, разгромной критике и балансировал, что называется, на грани катастрофы — все как-то обходилось благополучно. Он вновь благоденствовал, осененный высокими наградами, премиями, званиями. И мирно скончался в почете, уважении, славе.

…Вспоминая 30-е годы, я не могу не сказать, что среди разнообразной и многоплановой деятельности Кольцова по-прежнему, как говорится, «имели место» его упорные попытки «подорвать» партийный авторитет. Словно ему было мало неприятного урока с публикацией «Ленинградской карусели» в журнале «Чудак», который в результате был закрыт под соусом слияния его с «Крокодилом». Лет через пять после этого, как я уже упоминал, редактором «Крокодила», по счету седьмым, был назначен он же — Кольцов. И с чего же начал он свое редакторство? С опубликования своего зубодробительного фельетона «Телятина, грубо говоря».

На сей раз речь шла о высшем командном составе Северо-кавказского военного округа (ишь, на кого замахнулся!). С беспощадной сатирической злостью фельетон рассказывал, как командование округа обманным путем получило из ставропольского животноводческого совхоза несколько сотен чистопородных племенных телок и бугайков якобы для укомплектования стада военкоопхоза, после чего все до единой скотинки были забиты и съедены.

Фельетон начинается с чисто кольцовской юмористической интонации:

«Телятина и теленок — это, грубо говоря, одно и то же. Теленок почти весь состоит из телятины. Попробуйте-ка спорить. А телятина — из чего состоит она?»

Но далее автор перестает шутить и уже не столько с иронией, сколько со сдержанной яростью требует привлечь к ответственности и тех, кто допустил это варварское хищничество, и тех, кто о нем знал, но предпочел замять, а «телячьи вопли» заглушить безукоризненными докладами о важном значении племенного молодняка и недопустимости истребления такового.

Надо сказать, что подобные «попытки подорвать авторитет партийных кадров», а в переводе на простой русский язык — хлесткие сатирические удары по зажравшимся партийным и советским вельможам, лакировщикам и перестраховщикам, как нельзя более близкие бойцовскому темпераменту Кольцова-публициста, занимали важнейшее место и в работе Кольцова-редактора. И отнюдь не прибавляли ему симпатий руководящих товарищей. В частности, нельзя не вспомнить фельетон «Личный стол» (так в ту пору назывался нынешний отдел кадров), который Кольцов написал для «Крокодила», но потом для большей его эффективности решил опубликовать в «Правде». Надо себе представить зловещую атмосферу того времени, насыщенную неистовыми призывами к бдительности и широко поощряемым «стукачеством», чтобы понять «крамольность» заключительных строк кольцовского фельетона:

«…Старая, бессмысленная, иногда лживая бумажка может спеленать сильного, честного, полезного обществу работника.

Они называют себя бдительными, эти столоначальники, для которых — сначала бумажка, а затем человек. Но бдят они преимущественно на страже своего собственного благополучия, личной своей безответственности, личного спокойствия, за счет чего угодно, и прежде всего за счет бережного отношения к живому человеку».