— Харитоновы не хотели переезжать. Им дали к тому же плохую комнату. Я думаю, Богдан им пригрозил.

— Вот ведь совпадение! Ты сейчас заговорила о Харитоновых, а я как раз на днях случайно, на улице, отца семейства встретила. Идет, качается.

— Узнал тебя? — быстро спросила Аполлония.

— Узнал. Он мне навстречу шел. Я посторонилась, а он все равно прямо на меня валит. «Соседушка, — орет, — старая культура!» И дальше матом.

— Он же не пил. Может, он из-за этого переселения спился?

— Причину, чтоб спиться, найти нетрудно.

— Вы разговаривали?

— Черт дернул меня сказать: «Напился, так иди домой». А он мне: «Куда — домой? Туда, откуда меня выперли?»

— Я не могла тогда представить, что Богдан нам так поможет. Он стал большим начальником, мог бы что-нибудь другое придумать. Несправедливо получилось.

— «Несправедливо»! — возмутилась Нина. — С кем у нас обходятся справедливо? Может, с нами? Может, со Стасиком и Катей?

— Что с ними? — вскрикнула Аполлония.

— Черт! — вырвалось у Нины: проговорилась. Не надо было заводить разговор об арестах.

— Что с ними? — повторила Аполлония.

— Взяли их, сначала его, потом ее. Стасик какую-то не ту статью пропустил в газету. Только ты себя с ним не сравнивай, ладно? Он завотделом всесоюзной газеты, а ты — уборщица. Не будут энкавэдэшники из-за тебя «воронок» гонять.

Аполлония улыбнулась.

— Ладно, пошли спать, — сказала она.

Через две с половиной недели, ночью, когда все в квартире спали, к их дому подъехал «воронок». Забрали, ничего не объясняя, Аполлонию, Степана и саму Нину. Детям — Алику, Олечке и Вите — было сказано утром в школу не идти, а сидеть дома. В течение дня за ними должна была приехать машина и отвезти их в детдом.

* * *

Мы оставили смотровую площадку на Ленинских горах и пошли от нее по безлюдному Воробьевскому шоссе к Мичуринскому проспекту. Там, перед перекрестком, мы остановились: дальше вдоль шоссе шла череда правительственных дач, обнесенных высокими заборами. У каждого входа — будка, в ней — милиционер. Я предложил повернуть обратно.

— Ноги устали, — сказала Надя. — Отдохнуть бы.

К тротуару примыкал лесопарк, спускавшийся к Москве-реке. Надя шагнула к деревьям и исчезла за ними. Скоро она позвала меня к себе. Я нашел ее на небольшом лысом бугре, с которого открывалась панорама огней города. Надя сидела на пне и непременно хотела, чтобы я устроился с ней рядом.

— У тебя есть брат или сестра? — спросила она меня.

— Два брата, одна сестра.

— Счастливый. У меня никого.

— Счастливая.

— Неправда, — всерьез запротестовала Надя. — Быть одной плохо. Родители работали, со мной была бабушка, а она хотела только одного: чтобы я сидела смирно. Играть было не с кем. Я была все время одна — с куклой, с книжкой, потому и стала толстой и трусливой. Я себя не люблю. Скажи, Берт, что ты чувствовал к своей сестре?

— Ничего особенного.

— Это потому, что ты закручен в себя, — заявила она безапелляционно.

— Ты думаешь? — позволил себе усомниться я. — Кстати, а ты знаешь, что именно чувствовал Алик к своей сестре?

ОЛЯ И АЛИК

Оля звонила и стучала в дверь Завьяловых, пока за ней не послышались шаги. Алик был один. «Здравствуй!» — вяло ответил он на ее приветствие и пошел обратно в комнату, на диван. Май, теплынь — а у него окно закрыто и плед натянут до подбородка. Оля взяла стул, поставила его у дивана, села, достала из портфеля Томино послание и протянула его брату.

Алик прочитал записку и сунул ее под подушку, после чего бросил колкий взгляд на Олю.

— И сама прочитала?

Брату Оля врать не могла.

— Без спросу, — упрекнул он ее.

— Целовались?

— Все было.

— Что — все?

— Все, что и у тебя с Резуновым.

Оля уставилась в пол и сказала:

— И теперь она тебя зовет Зябой. Что ж, Алик, пусть тогда она тебя так зовет…

Брат на это только усмехнулся.

— Что вы сейчас проходите по старославянскому? — спросил он.

— По старославянскому? — растерянно переспросила Оля. — Не знаю. Я в прошлый раз не была.

— Как не была? И ты — тоже? Почему?

Оля холодно посмотрела на Алика.

— Потому, что я сошла с ума.

— Я серьезно.

— Я тоже. Вижу галлюцинации, веду себя странно.

Тут у нее потекли слезы — так же неожиданно и беспричинно, как это уже не раз было. Алик порывисто поднялся, взял ее руку в свою и всмотрелся в ее глаза.

— Я не плачу, это просто слезы текут, — пояснила Оля обычным голосом.

Он обнял ее и шепнул в ухо:

— Открой шкаф! — так они говорили в детстве, если один что-то умалчивал от другого.

Оля рассказала Алику о двойном зрении, башне, бессоннице, отвращении к еде, разговорах с Михиным, разочаровании в Резунове, навязчивых мыслях, пропавшем интересе к лекциям, нежелании видеть сокурсников.

— Разве это не сумасшествие?

Брат смотрел на нее несчастными глазами.

— Но ты не бойся, это должно пройти, — успокоила она его. — Сама я не боюсь. Я только не могу понять, что со мной. Как вообще такое возможно? Ведь я же всегда была в порядке, и вдруг… И из-за чего?! Из-за рисунка! Все началось у Михина, когда я смотрела на тот рисунок…

Оля опустила голову и уставилась в пол. Помолчав, она воскликнула в отчаянии:

— Как все далеко зашло! Как далеко! Что только ни приходит в голову! Вчера утром, когда ехала на лекцию, загорелась идеей написать письмо в улан-баторский университет. В голове застучало: Шамбала находится в Монголии! Надо организовать совместную советско-монгольскую студенческую экспедицию, чтобы продолжить поиски Рериха.

Оля растерянно посмотрела на Алика и жалко спросила:

— Откуда такое берется? Ты можешь это объяснить? — И, не дождавшись ответа Алика, вдруг оживившись, она спросила другое: — А что, может, это не такая уж глупая идея? Монголия — социалистическая страна, у нас с монголами братское сотрудничество.

— Это так не делается, ты сама знаешь, — мягко сказал Алик. — Кто же пишет письма о сотрудничестве от себя, минуя партком, комсомольское бюро, деканат? Представляешь, что тебе будет за такое письмо?

— Представляю, — резко ответила Оля. — Сумасшедший дом. Ведь, помимо всего прочего, Шамбалы еще и нет на карте.

— Вот именно. Это всего лишь легенда, — осторожно поддакнул Алик.