— Не беспокойся за меня, — говорила Надя и одновременно что-то искала в своей сумке. Сначала она вынула из нее сигареты и закурила. Пачку положила обратно, спички оставила. Потом она достала из сумки сложенный пополам листок бумаги, развернула его, пробежала глазами и торжествующе протянула мне.

Зажженная Надей спичка осветила коряво написанные строки. Это было своего рода свидетельство о рождении. Надя зажигала одну спичку от другой, пока я читал этот любопытный документ. Из него следовало, что 15 января 1930 года у С. С. и И. И. Певуновых родилась дочь Ольга.

АПОЛЛОНИЯ

«Здравствуй, дорогая моя кузина Ниночка, — писала Аполлония 22 февраля 1930 года, спустя три месяца после того, как перебралась к Степану Линникову. — Я сейчас далеко от Москвы, живу другой жизнью и сама стала другой — но не с этого мне хочется начать свое письмо. Я оказалась одна в доме, первый раз за долгое время и на меня нашло сентиментальное настроение. Знакомо тебе такое состояние? Вспомнились все, кто еще остался в живых — сестра Маргарита, кузен Матюша, дядюшка Глеб Казимирович, вспомнилась ты, и на тебе это чувство задержалось дольше, чем на других. Тебя это, наверное, удивит, ведь родная сестра вроде бы должна быть ближе. Должна, но не ближе: у меня с Маргаритой всегда были трудные отношения, а в прошлом году и вообще произошел разрыв.

Голубчик Ниночка, мы не виделись семь лет, с похорон тети Симы. Я не давала о себе знать, потому что у меня было много скверного и не хотелось приобщать тебя к своим несчастьям. Их пик пришелся на сентябрь прошлого года, когда я потеряла свою комнату в Москве (не буду говорить как — это подлая история). Услышав тогда, что еще существуют толстовцы, я отправилась в одну из их коммун в Тамбовскую губернию. Такой поворот жизни казался мне замечательным: и идеи Толстого мне близки, и работать на земле хотелось, — но и этот план сорвался. Когда я добралась до места, коммуну уже закрыли. Сейчас ведь везде организовывают колхозы, а прежние кооперации упраздняют.

Получилось так, что я осела в деревне Посад и стала деревенской бабой. Я не шучу. Меня зовут здесь Полей, и я живу как все: работаю по хозяйству, ложусь спать рано, встаю тоже рано, ношу валенки и платок. Я квартируюсь у одного инвалида, и мне с ним хорошо. Он все время погружен в свои мысли, ко мне равнодушен, и наше общение сводится к обговоренным услугам. Одно неприятно: я сама тоже стала увечной — повредила ногу и теперь хромаю.

В моем теперешнем положении мне хорошо вот так вот постоять на якоре. Я чувствую, что эта жизнь утихомирила меня и укрепила мое здоровье. Кто я, что у меня за жизнь — такими вопросами я задаваться перестала. Живу, и ладно. Такая судьба. Судьба должна состояться. В каждой судьбе есть смысл. Если смотреть на собственную жизнь, не сходя со своего места, — в ней один смысл, если же приподняться над ней и взглянуть сверху — смысл другой. Этот фатализм дает мне покой, которого я прежде не знала. Нет, глушь, ее простота и пустота меня нисколько не тяготят…»

Голос Степана, раздавшийся у крыльца, оторвал Аполлонию от письма. «Почему он здесь?» — насторожилась она. Степан должен был находиться в клубе на вечере, посвященном дню Красной Армии.

Дверь открылась резко.

— Поля! — позвал Степан с порога. — Подойди!

Аполлония подошла к нему, и, прежде чем она успела двинуться, Степан провел рукой по ее телу сверху вниз.

— Значит, правда, — произнес он зло. — Ты почему мне ничего не сказала?

— Потому что это мое дело, — как могла твердо, ответила Аполлония.

— Ты подумала, в какое ты меня ставишь положение? Ведь все решили, что отец — я. Ко мне в перерыве подходили товарищи со всякими там… шуточками. Когда рожаешь?

— Прости, Степан, — выдавила из себя Аполлония.

— Я тебя спрашиваю — когда рожаешь? — прорычал он.

— В июне.

— И где рожать собралась? Небось здесь, у меня?

— Я бы хотела родить и оставить ребенка в Посаде, в какой-нибудь семье. С собой в Москву я его взять не могу — некуда. Я думаю, в деревне ребенка пристроить легче, чем…

— Дура ты! — взорвался Степан. — Куда ты его пристроишь?! Ты знаешь, какие сейчас дела в деревнях? Осенью у мужиков почти весь урожай отобрали. Они сейчас посевное едят. Кто же теперь возьмет лишний рот?! Говоришь, это твое дело? И хорошо. Можешь сейчас съезжать, можешь — позже, но чтоб в июне тебя здесь не было! Мне младенцы ни к чему. Мне тишина нужна. Отец-то где?

— Погиб.

— Когда?

— Двенадцать лет назад. И мама умерла…

— Да не твой отец! Отец ребенка.

— Не знаю.

— Ну вот что, раз ты не хочешь говорить по-человечески, тогда…

— Я и правда не знаю, кто отец! — оборвала Степана Аполлония.

Она перевела дыхание и продолжила:

— Это было прошлой осенью, в сентябре. Я только приехала из Москвы. Мне надо было в Авдеевку, и я пошла туда пешком. По дороге меня нагнала подвода. На ней сидели пять пьяных мерзавцев. Они остановили лошадей — и… набросились. В общем, понимаешь. Похоже, это были комсомольцы из Боброва, которых посылали куда-то на раскулачивание. Одного из них я увидела еще раз уже здесь, в Посаде, когда раскулачивали Ершовых.

«Дорогая кузина Ниночка, — писала дальше Аполлония. — Вот ведь как получилось: начала письмо с одним настроением, продолжаю с другим. Жизнь только что казалась устроенной — вот именно, казалась. Я ведь умолчала о чем-то очень важном: я в положении. Эта беременность по несчастью, и мне не хотелось писать о ней. Я скрыла и от Степана, что жду ребенка. Теперь вижу, что сделала глупость. Ему сказали об этом другие — сказали только что, когда он был на партсобрании. Туда привела его я, и люди заметили мой живот. Степан попал в нелепое положение — ведь все решили, что ребенок от него, и сейчас он зол на меня.

Я думала, что Степан не станет возражать, если я буду рожать у него в доме, но он возражает. Мы договорились, что до июня я от него съеду. В наших местах ожидается голодный год, но я все равно попытаю счастья в Посаде и соседних деревнях, чтобы найти для малыша хорошую семью, которая захотела бы его примять. Мне самой его на ноги не поставить, я ведь хромая не только физически. Несмотря на то что ребенок нежеланный, я чувствую к нему глубокое сострадание и не могу допустить, чтобы он страдал из-за моей невезучести и несуразности, а то и, не дай Бог, погиб. Отдать его в какой-нибудь из наших детских домов, чтоб ему там искалечили душу, — об этом я и думать не хочу. Самое лучшее — оставить его здесь.

А теперь я вынуждена обратиться к тебе за поддержкой, дорогая Ниночка. Не могла бы ты одолжить мне хоть какую-то сумму, с тем чтобы обеспечить содержание ребенка на первое время? У меня самой сейчас нет ни копейки, а времена наступили тяжелые, и пристроить малыша без денег очень и очень трудно. Извини меня, милая Ниночка, что, начав так браво, я заканчиваю свое послание этой просьбой. Как бы ни получилось с ее выполнением, напиши мне хотя бы маленькое письмецо о себе — так хочется знать, как ты и что ты.