Все не собрать…

Нет, не поеду никуда. Ну их. Море.

Лёгкий, белый, высокий, крепкий Ливадийский дворец, летняя резиденция, вернее, имение Николая II. Выдержки из дневников императора в рамках на стенах — из наблюдений в основном «хорошая погода».

Кругом всё в запустении. Кучи листьев, щербатые скамейки, каменные портики полуразобраны. Ухожен лишь небольшой пятачок перед зданием.

В маршрутке дед в картузе объяснял, как дойти к дворцу с остановки.

— Сойдёшь к голубому домику — это ещё не дворец, — смеётся он, лоб морщится, как у шарпея, глаза хитрющие.

Здесь же проходила знаменитая встреча союзников — подышала воздухом залов, где проходили судьбоносные для мира переговоры. За круглым столом Черчилля посадили спиной к двери. Не знаю, как Черчиллю, мне бы это не понравилось.

Пусто. Никого. Разрозненные предметы.

К чему здесь моё праздное глядение?

Вышла от любовно сработанных вещей — попала в ряд палаток с сувенирными безделками, вещами гораздо более привычными в своей недоточенности: деревянные бусы, поделки из ракушек, колокольца. Станут они когда-нибудь реликвиями? Только если у тебя или меня с ними в итоге окажется что-то связано…

Купила одну штуку, ребристый на ощупь, как шишка, шарик — тебе в подарок. Сказали, улучшает кровообращение, велели катать в руках, но мне нравится думать, он просто так, нефункционален.

Вечером нюхаю его — можжевеловый — и пишу.

Смешная вывеска была по дороге: «Парикмахерская «Шальная Леди». Что у нас в головах, а?

Фотографии во дворце, где лица известной фамилии, словно в домашнем альбоме, расплываются очертания, слишком глубоки тени, слишком ярок свет. Самое начало фотоискусства.

Мы с папой тоже делали фотографии: в запертой ванной горел только красный огонёчек, а на бумаге, погружаемой в реактивы, проступали линии и пятна, слагающие лицо. Мне нравится рассматривать те свидетельства минулого времени. И до сих пор помню всё, все ощущения, которые были тогда, когда нас фотографировали: Петька привалился ко мне — бутуз. Такой тяжелый, как будто вчера было.

На голове еле держится, сейчас спадет, папина огромная фуражка. Уронила.

Кукла Валя вызывает недоверие: большая, как я.

Походив по гулким залам дворца, напоследок заглянула на выставку ракушек. Среди прочего затесался впечатляющий «ростум рыбы пилы». А названия свинченным в спираль дивам словно я придумывала: харон, земляника, шишка, митра, еврейский, флавий, рысь, лакающий…

Зубы акулы, жившей 50 000 000 лет назад — разрозненные колючки. Странная акула была, зубы пёрли у нее разнокалиберные.

У Петьки как-то проклюнулся зуб в нёбе. Мама страшно испугалась: в три ряда у парня начали зубы резаться. Оказалось, какой-то молочный долго гнездился, не пускал новый — не хотел покидать Петьку, пришлось коренному расти где придётся.

Зашла ещё в один зал, всё оставалось впечатление какой-то пустоты, ненаполненности. Мало мне зрелищ, недодали дозу. Попала на экспозицию картин столь бездарных, что даже понравились. «Сон адепта», «Преображение», «Спящий Христос», «Матерь Агни Йоги». Некоторые с блёстками, видно, когда не хватало художнику красок, а ему всегда их не хватало, приходилось использовать дешевые рыночные румяна. Вспомнились фломастеры с блестками, которыми сестрёнки расписывали под хохлому свои школьные «Анкеты»: как тебя зовут? Кто твой друг? Какие твои любимые предметы? Что ты сделаешь, когда встретишь инопланетянина? А снежного человека? Третий-четвертый класс.

Был в анкетах тайный, каверзный пункт. Кто тебе в классе больше всех нравится? Заманчиво честно написать, вдруг да прочтет, вдруг да… Или в одной анкете так ответить, в другой сяк. Пусть себе разбираются… Своя тонкая дипломатия. На тех листах, обрамленных цветочками или ровно протонированных цветными карандашами, мы могли открыть тайну. Но только близким друзьям. В прочих тетрадках ставили: никто, мол, не нравится. Лист с секретным именем запечатывался.

И на первом курсе Университета я завела такую тетрадку, только вопросы, понятно, там были другие, ну там «Кто ты?», и прочее, умно сформулированное.

«Какой головной убор на тебе будет хорошо смотреться?» Ребята тоже соревновались в остроумии: «Эйфелева башня. Шапка Мономаха. Лысина».

«Мнение о людях?» — «А кто это такие?»

«Самый хороший поступок?» — «Рождение». «Самая большая ошибка?» — «Рождение». «Необъяснимая случайность?» — «Рождение». «Постигло ли тебя возмездие?» — «Родился».

И так далее.

Досужая выдумка — неожиданный результат.

Уже уходя, наткнулась на эпохалку — полотно «Путь», где две большие прозрачные непропорционально сложенные фигуры реяли в густом розовом и голубом над остальными, маленькими. Как мы с Петькой из моего дунайского сна.

Как и всякий пишущий, я давно подметила за текстами такую небезопасную особенность: вчера написанные, стремятся воплотиться в сегодня. И проявляют порой изощрённую утончённость. Легко объяснимо: свойство не самих текстов, конечно, а человеческого сознания.

Помните ли клятву Будды? Она состояла в том, что он не погрузится в нирвану, пока не будет спасено каждое из живых существ. Он удерживает своё сознание на тонкой грани: уже вполне там, но ещё целиком здесь. Вот, мне кажется почему-то, что есть некое своеобразное, особое послушание, понимание, осознание — в отказе от просветления. Ясным текстом: не люблю святых, мистиков и посвященных. Особенно на московских проулках, но и в Ливадийских дворцах. И примерно потому же мы в детстве решили с Петькой не расти всё-таки очень уж высоко. А у этих, с картины, видно, не получилось…

«Кого ты любишь?»

Обедала там же, в Ливадии. На столиках с матерчатыми скатертями стояли вазы с живыми цветами. Лепестки тепло просвечивало уходящим солнцем. Как на дударкивском столе…

Неужели для кого-то таким Дударковым был этот пугающе огромный дворец?

Димина мама еще в пору нашего начала удивлялась: как кто-то там разошелся с кем-то там, у них же квартира была! Огромная! На улице Кирова, нынешней Тверской!

Я удивлялась в свою очередь: при чём тут вообще квартира? Потом я уже не думала, конечно, что квартиры совсем-пресовсем не при чём, но всё-таки они не главное.

Сказать, что я не плакала, как ни удивительно — почти не солгать. Во всяком случае, те редкие маленькие, и, должна признать, злые слезки, что выкатывались из глаз помимо воли, когда мы расстались — словно были вызваны брызнувшим в лицо луковым соком, и могут быть не засчитаны, если знать, сколько я плакала в замужестве. Бедная Присцилла! (Поверить не могу, что то была я). Уже почти привыкла видеть своё лицо, оплывшее, оплавившееся, опаленное, потерявшее первоначальную форму, словно бы я пила. Но звонко, как пощечина, поразило лицо в канун двадцать четвертого дня рождения — собственно, то и был день, с которого можно было бы отсчитывать разрыв, хотя, как это часто бывает со значительными событиями внутренней жизни, на роль точки отсчёта подходит почти любая календарная дата.