Но тревога не успокаивалась в ней, и здравые слова не помогали.

Она думала, что Феликс не сможет уснуть. Но он уснул, кажется, в ту самую минуту, когда его голова коснулась подушки. Мария лежала рядом, пытаясь разглядеть его лицо во мраке.

И вдруг она заметила, что мрак развеивается. Медленно, волшебно светлел воздух в комнате, проступали очертания предметов, голова Феликса на подушке, черты его лица…

Луна выходила из-за туч с торжественностью хозяйки.

Мария встала, подошла к окну. Все было залито холодным, но долгожданным светом. Ветер стих – облака стояли в небе неподвижно. Лунное сиянье освещало город и море, как пейзаж после битвы. С кем была эта битва, Мария не знала, но ей показалось, что она уже выиграна.

Она смотрела, как победный свет заливает черепичные крыши, каменные лестницы, редкие деревья.

От крика, который раздался у Марии за спиной, содрогнулись средневековые стены.

Она обернулась так, что больно стало подошвам босых ног: во время ее стремительного поворота они обожглись о ковер.

Феликс сидел на кровати, опустив ноги на пол. Он раскачивался, обхватив себя руками за плечи, и зубы у него стучали так, что слышно было в другом конце комнаты.

– Феликс! – Мария бросилась к нему, присела, схватила его за руки. – Что с тобой?!

«Может, он увидел страшный сон?» – мелькнуло у нее в голове.

Но она не могла себе представить, чтобы взрослый человек, уже проснувшись, так жутко трясся из-за сонного виденья, даже очень страшного.

Феликс не то что трясся – он дрожал и бился, словно в конвульсиях.

– Что с тобой? – растерянно повторила Мария.

Он скрипнул зубами. Дрожь стала утихать. Тише становилась она, тише – исчезла совсем.

– Все, – сказал Феликс почти спокойно. – Извини.

Лицо у него было бледное – Мария видела, что не только от лунного света. По лбу катились крупные капли пота. Она встала, прикоснулась к его лбу губами. Лоб был холодный как лед.

– Если ты сейчас же не скажешь мне, что с тобой, я уйду! – отшатнувшись от кровати, на которой он сидел, с отчаянием воскликнула она. – Я не верю, что ты так ненавидишь меня, чтобы… чтобы… так со мной!..

– Я тебя ненавижу?! – Феликс поднялся, шагнул к ней. Его руки легли Марии на плечи. – Я тебя люблю больше жизни, Маша! – Он замер. Он молчал очень долго и выговорил наконец: – Единственная моя, родная…

Какой-то страшной тяжестью дались ему эти слова. Но они были – правда. Мария чувствовала это так же, как чувствовала его руки у себя на плечах – шершавые, любовные прикосновения его ладоней, пальцев.

Они стояли обнявшись, сплошь залитые лунным светом.

Потом Феликс убрал руки с ее плеч, отстранился от нее.

– Я скажу, конечно, скажу, – сказал он. – Надо было сразу, чтобы ты вообще к этому мраку не прикасалась. Нельзя женщине к… этому прикасаться.

– К чему – нельзя? Я ничего не понимаю!

– Мария, я не могу быть с тобой, потому что я убил человека.

Его голос звучал с суровой и страшной тоской.

– Но… как? – задохнувшись, выговорила Мария.

Она ожидала чего угодно, только не этого. Феликс – убил человека?! Вот этими руками?..

Она посмотрела на его огромные руки и содрогнулась. Он заметил это.

– Вот видишь, – невесело усмехнулся он. – Я и сам знал, что женщину от этого должно… От убийцы она должна отшатнуться и с ужасом бежать. Не должно это быть по-другому.

– А ты?

Мария не понимала, что означает ее вопрос.

Но Феликс почему-то понял.

– А мне бежать некуда, – сказал он. – То есть я сбежал, конечно, в Париж, попробовал сбежать. Но от себя не убежишь, такая вот банальность. И жить после того, как убил, тоже нельзя.

Тяжесть его слов повисла между ними, как свинцовый шар.

– Феликс, теперь я прошу тебя: сядь вот здесь и расскажи мне об этом. Как это произошло, и почему это произошло. Расскажи то, что ты можешь мне рассказать.

– Да все я могу тебе рассказать, – сказал он устало. И добавил с горечью: – Чего уж теперь?

– Но почему же ты туда пошел, но зачем?! Это рок какой-то!

Феликс сидел на краю кровати, там, куда ему велела сесть Мария, а она ходила по комнате, то и дело натыкаясь на стулья, на углы кровати, хотя луна сияла по-прежнему и все предметы видны были отчетливо.

– Может быть, и рок, – кивнул Феликс. – Теперь это уже неважно вообще-то.

– Тебе не надо было приезжать в Москву, не надо было совсем!

– Маша, ну всё, всё. Не плачь, прошу тебя. – Феликс взял Марию за руку, притянул ее к себе на колени. – Посиди со мной немножко. Если можешь. – Она села, прижалась к нему. Теперь ее била дрожь, а Феликс был спокоен. Или казался спокойным? – А в Москву я не мог не приехать, – сказал он. – Знаешь, как меня туда тянуло? Там же дом мой был, единственный дом, который у меня вообще был, и забыть я этого не мог. Да и не хотел забывать. Конечно, Леша Вдовиченков к себе меня пустил, в свой дом, я ему за это на всю жизнь благодарен, да что там благодарен – сдох бы я в тринадцать лет при тех своих обстоятельствах, если б не он. Но дом, где ты в детстве счастлив был, это совсем другое, ты же понимаешь.

– Понимаю, – всхлипнула Мария.

– Я дни считал, когда в Москву вернусь. Сначала думал: школу закончу и в университет поступлю – дедушка когда-то говорил, мне на мехмат надо, – или в Бауманку. Но на жизнь я смотрел трезво, соответственно, понимал: какой там университет! Ну, положим, голова у меня неплохо работает, но знаний-то никаких. Школа у нас была там, в Унгуре, – унеси ты мое горе на гороховое поле, так это называется. Математику военрук преподавал, физики вообще не было. Только по литературе и по-французскому учительница хорошая была, из семьи репрессированных. Там таких много, на Урале, – внуки врагов народа, раскулаченных. Попробуй им про советскую власть сказать – жили, мол, при ней спокойно, – так пошлют, что мало не покажется. Ну, это неважно. В общем, кое-чего я сам от природного любопытства нахватался, но в университет с этим не поступишь. Леша сказал: через училище шансов больше, я и поехал в Пермь после девятого класса. Учили там, кстати, очень толково, жалеть не о чем. Окончил – в армию забрали. Все, как у всех, ничего особенного.

– Очень много особенного! – Мария вздохнула. – Страшно особенного.

– Да не было же со мной ничего страшного, Маша, честное слово, не было! – Феликс погладил ее по голове, успокаивая. – Жестко было, неласково, это правда, но я привык. Жизнь ко мне жестко – и я к ней так же. Люди есть хорошие, есть плохие, но всем им я чужой, да и они мне чужие. Но вот когда я на площадь трех вокзалов с перрона вышел… Это трудно словами назвать.