Она не чувствовала усталости, хотя не спала две ночи подряд. Сердце ее билось, отсчитывая минуты.

Была среда, и в кафе было мало посетителей, а в дальнем зале, куда она прошла, и совсем никого не было.

«Маленькое вино» Мария заказывать не стала. Ей нисколько не хотелось сентиментальных повторов. Она просто назвала Феликсу для встречи первое же место, которое пришло ей в голову.

Мария пила кофе и смотрела в широкое окно, как покачиваются лодки на воде Сены.

Машина остановилась у самого окна. Когда Феликс вышел из нее, их взгляды сразу же встретились. Он стоял на тротуаре и не двигаясь смотрел сквозь стекло на Марию. Волосы у него были мокрые: наверное, он только что закончил работу, принял душ в мастерской и сразу приехал сюда.

«Не уходи», – подумала Мария.

Он вошел в кафе.

– Что-нибудь случилось? – спросил Феликс, садясь к ней за столик.

– Да.

– Вам нужна моя помощь?

– Нет. – Она улыбнулась. – Ведь в Париже работает электричество.

– Тогда что, Мария?

Феликс поморщился.

– Ты сердит? – спросила она.

Конечно, сердит. Вон как желваки ходят под скулами. Сердит, как подросток. Так ему и надо!

Ей было смешно и радостно.

– В общем нет. – Феликс пожал плечами. Как старательно он изображает равнодушие к ней! – Было бы глупо сказать вам все, что я сказал, и ожидать, что вам это будет безразлично. Вы правильно сделали, что уехали не прощаясь.

– А ты тоже, между прочим, ушел не прощаясь после того, как переспал со мной, – напомнила Мария. – Можешь считать, что мы квиты – так по-русски правильно сказать?

– Так.

Он не выдержал и улыбнулся. Лицо сразу осветилось. Он радовался тому, что видит ее. Ему трудно было это скрыть. Мария засмеялась.

– Я так соскучилась по тебе, – сказала она. – Феликс, он жив. Ты понимаешь? Он жив и даже здоров. Тебе не надо больше думать о нем.

– Ты… что говоришь?..

Он переменился в лице. Губы побелели. Мария испугалась. А вдруг у него больное сердце? Ведь она не знает.

Она позвала гарсона, попросила принести коньяк. Когда она снова посмотрела на Феликса, он сидел молча. Его руки, сцепленные в замок, лежали на столе неподвижно. На указательном пальце темнело пятнышко от какого-то химического ожога.

«Пусть не надевает перчатки, если ему нравится, – подумала Мария. – Это очень красиво. Даже непонятно, почему».

Гарсон поставил перед ним коньяк – он не заметил.

– Феликс, я была в Москве, – сказала Мария. – Я пошла в твой двор и спросила, что с этим человеком. Он жив. Он упал на дерево и сломал ногу. И только. Выпей и успокойся, пожалуйста. Ты скоро привыкнешь, что этого больше нет. Будешь жить и счастлив.

Она немножко путалась в русских словах, потому что волнение ее было очень сильным.

Феликс расцепил руки, медленно повернул их перед собою – вправо, влево. Он смотрел на них с недоумением. Мария чувствовала, что происходит с ним сейчас. Он пытался привыкнуть к себе заново – к тому, что не должен больше ненавидеть себя, свои руки, кровь, сердце.

– Я люблю тебя, – сказала она.

– Ты…

Вдруг голова его склонилась, упала на стол. Он прижался лбом к своим ладоням. Плечи его вздрагивали, он сдерживал глухие всхлипы, но они рвались и рвались у него из груди, сотрясали его.

Мария быстро пересела на стул рядом с ним, прижалась щекой к его вздрагивающему плечу.

Так они сидели молча.

Феликс замер. Вздрогнул последний раз. Поднял голову.

– Извини, – сказал он.

– Ничего. Так и надо. Пойдем?

– Да.

– Как же ты догадалась…

– Как же ты не догадался? Ведь ты не видел, как он лежал на земле. Конечно, восьмой этаж… Но все же была вероятность, что он не погиб. Ты должен был о ней догадаться.

– Не тот разум. – Феликс прижал голову Марии к своему плечу. – Это твой нужен был разум, чтобы понять, что надо сделать. Твой. Ясный.

– Французский? – улыбнулась она.

– Твой.

– Мама говорила, что у меня разумное сердце, – вспомнила Мария. – Но я была маленькая тогда и не понимала, что это значит.

– Это много значит.

– Феликс… – Мария села на постели, заглянула ему в лицо. – Но я попрошу тебя, чтобы ты мне объяснил, можно?

– Можно. Что, Маша?

– Разумное сердце – это, конечно, звучит красиво. Но, вероятно, это скучно в женщине, да? Когда она живет так… Слишком размеренно, слишком разумно. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я не очень правильно это называю по-русски, наверное.

– Я понимаю, понимаю. – Он сел, оперся спиной о подушку, чтобы видеть ее лицо перед собою. – Это не скучно, Маша, зря ты думаешь. Как это всем, я не знаю, но мне… Мне ведь как раз то, что у меня это отняли, всю жизнь и перекорежило. Вот это, о чем ты говоришь, – чувства простые, разумные, ясные. Я только сейчас это понял, когда ты сказала. То есть я и раньше чувствовал, что это значит, но слов не мог подобрать. Так что все ты правильно назвала.

Он положил ее руку к себе на ладонь, накрыл другой рукой, стал осторожно гладить.

– Ты думаешь, все несчастье твоей мамы произошло от того, что она была неразумна? – спросила Мария.

– Я о ее несчастье не думаю. – Он произнес это жестко, резко. Но, быстро взглянув на Марию, добавил уже другим тоном: – Тебе неприятно, что я так о ней говорю. Но не было у нее никакого несчастья, Маша, понимаешь? Нравилось ей все это. Мазохизм это был, может, – не знаю. Скучно ей было просто так жить. Все человеческое ей было скучно. Она актрисой, я думаю, только для того и стала, чтобы скуку свою избыть. И не ошиблась: театр долго ее развлекал. Тем более слава же у нее была, поклонники, приятный такой ежедневный фейерверк. А когда и это надоело, тогда еще одна игра в запасе – родить. – Феликс замолчал. Мария приложила руку к его щеке. Желвак у него под скулой замер и постепенно исчез. Феликс благодарно потерся щекой о ее ладонь. – От первого попавшегося проходимца родила, от шулера из казино – попробовать, что это такое, – сказал он уже спокойнее. – Получился сынок ничего себе, хлопот не доставляет, на маму восхищенно смотрит. Сынок надоел, нашла очередную забаву – вытащила из юности любовь. Любовь! – Он вздрогнул от отвращения. – Ты б его видела… Как это насекомое можно было любить, не понимаю. А ты говоришь, разум плохо. Если б у нее не то что разум был – хотя бы инстинкт самосохранения! Но и того ведь не было. Неистовость только. Или истовость, это все равно.

– Ты не видел ее после детства? – осторожно спросила Мария.