Но в этот момент я быстро нашел выход из затруднения, я подошел к сидевшему рядом со мной Ярмоловичу и шепнул ему на ухо:

— Зовите его водку пить.

Ярмолович сразу понял меня, вошел за перегородку, где лежал Потапенко, без церемонии взял за рукав блюстителя порядка и торжественно произнес:

— Господин полициймейстер знаменитого города Канска! Пожалуйте выпить!

— Вы, Петр Васильевич, вечно изволите мне преподносить ядовитые шпильки; какой же я полициймейстер; я — только полицейский надзиратель.

— Для кого вы — надзиратель, а для меня вы — полициймейстер, денной наш хранитель.

— Договаривайте уж, Петр Васильевич!

— Что договаривать-то? Не знаю.

— Ядовитый вы, Петр Васильевич. Выругаете так тонко, что привязаться к вам нельзя.

— Пью за здоровье нашего полициймейстера, денного хранителя. Господин полициймейстер! Стомаха ради, следует укрепится вином, которое веселит сердце, а особенно мое сердце прыгает от радости, коли да ежели я вижу нашего достоуважаемого охранителя. Позвольте выпить за нашего канского губернатора, господина исправника!

— Сегодня, — продолжал Ярмолович, — у меня в доме, господин] полициймейстер, случилось происшествие величайшей важности. Моя собака арабка забрался в чулан и съел 3 пуда масла коровья, о чем имею честь доложить вам. Другое происшествие случилось недавно, когда я шел сюда, на Береговой улице. Именно три дамы без рогов из породы ovis[338], предварительно сговорившись между собой, напали на пса моего соседа фингалку и лишили его жизни. Виновных в злодеяниях прошу неукоснительно привлечь к судебной ответственности. Вот вам новости. Скажите вы свои.

— У меня их нет, — отвечал Козловский. Все благополучно. Вас не переслушаешь, Петр Васильевич, имею честь кланяться, надо ехать. Я и заехал-то сюда на минуту, на огонек.

Сделав общий поклон, Козловский удалился.

В это время повстанцы, за немногим исключением, все почти разошлись. Избицкий на них, с одной стороны, произвел неприятное впечатление, как ярый противник польского сепаратизма, которым были пропитаны все они, но, с другой стороны, он им очень нравился, как горячий революционер, очень образованный доктор, хотя Избицкий был только студентом IV или V курса университета, если не изменяет мне память.

Поздно вечером мы с Избицким возвращались на постоялый двор. Кроме спящего ночного караульного, мы никого не встречали, только собаки, заслыша наше шлепание по грязи, с лаем набрасывались на нас. Но так как я с этими животными всего города был большим приятелем, то мне легко было успокоить их. Обычно я подходил к ним и ласково трепал по мордам.

— Дурак ты, арабка. Не узнал, скотина… ну, давай лапу!

Собаки обнюхивали меня и спутника и моментально возвращались туда, где лежали.

Избицкий всю дорогу молчал. Разговорился только тогда, когда мы в амбаре разделись и легли на наши жесткие пуховики, т[о] е[сть] войлочные подстилки.

— Здорово же смутил меня ваш полицейский, когда явился к нам и стал меня допрашивать, — начал Избицкий. Вот, думаю, нелегкая его принесла. Дело в том, что у меня ведь нет никакого паспорта — и вдруг бы он спросил его.

— Без паспорта здесь, — говорю я, — довольно опасно; надо как-нибудь устроить. У меня есть старый, поселенческий, но приметы не подойдут; конечно, за неимением лучшего можно и его пускать в ход.

— Ладно, и этот хорош пока, — согласился со мной Избицкий.

Долго мы не спали и все обсуждали различные планы и предположения Избицкого. Впрочем, вернее будет назвать эти планы увлекательными мечтами, туман которых для меня был очевиден, но Избицкий — натура глубокоувлекающаяся, он искренно верил в свои радужные «соображения». Понятное дело, что ему очень часто приходилось разочаровываться. Вступая в беседу с поляками, Избицкий был вполне уверен, что достаточно ему произнести зажигательную речь, как повстанцы его поймут и сделаются прозелитами. Как и следовало ожидать, он ошибся; никого из поляков он не переубедил.

— Это застывшие, мертвые люди, — горячился Избицкий. — У них теперь на уме рубли и материальной достаток; идеи все испарились, их нельзя даже патриотами назвать. Это какие-то кастраты. Наверное, скучно вам, Михаил Павлович, с ними, этими кулаками?

Я заступился за поляков.

— Вы неправы, — говорю я, — нельзя сердиться на людей только за то, что вы не убедили их отрешиться от сепаратизма и национализма. Очевидно, что в вашей пламенной филиппике чего-то недостает.

— Эх, что вы, Михаил Павлович! Ведь им давно уже пора изменить свои убеждения, потому что на их стороне тяжелый опыт, который указывает им другой путь. Этого пути они не видят, вследствие своих крепостнических тенденций. Им тяжело жить, как они утверждают, под игом русского правительства; желают они освободиться от этого ига, а сами в то же время стремятся поработить малороссов, белоруссов, литовцев, латышей и даже русских. У них нет ровно никаких понятий о свободе, равенстве и братстве народов. Нет, они враги наши и враги сознательные, по отношению к ним не может быть никакой пощады.

— Позвольте, — возражаю я, — а где же тогда ваша терпимость? Вы проповедуете свободу слова, свободу личности, равенство и братство, в таком случае нельзя налагать узду и на свободу слова ваших противников. Пускай они проповедуют, что хотят; если проповедь их плоха, она не привьется.

— Нет, извините, вы ошибаетесь. Я — поляк, видел своими глазами, что польская узость, нетерпимость развивает в других национальностях то же самое. Поясню свою мысль примерами. Положим, вы будете в Польше и зайдете в ресторан; не зная польского языка, спрашиваете обед — по-русски. Будьте уверены, что в это время к вам подойдет полька, отлично понимающая, что вам нужно, и непременно ядовито улыбнется и скажет вам:

— Ниц не разуме!

— А если скажете извозчику, чтобы он вас отвез в такую-то улицу, поверьте, что вы ничего не достигнете. Извозчик будет сидеть на козлах и виду не подаст, что он понимает вас. Теперь попробуйте подозвать городового и попросить его помочь вам; тот же извозчик сразу поймет русскую речь городового и отвезет вас, куда угодно. Это разве не издевательство над вами? Разве у вас не появится после этого сознание национального чувства? Разве с этой стороны поляки не вредны для социализма?

Овчинников М. П. Из воспоминаний моей канской ссылки // Сибирский архив. 1913. № 4. С. 192–194; № 5. С. 251–261.

№ 9. Николай Федорович Вишневецкий — Енисейская ссылка в 1878–1893 гг

Николай Федорович Вишневецкий родился в Севастополе, учился в Лесном институте в Санкт-Петербурге, но учебу не закончил. Работал в мастерской Курско-Харьковско-Азовской железной дороги в Харькове. В феврале 1877 года был арестован и обвинен в распространении нелегальной литературы, в мае 1878 года приговорен к лишению всех прав и