[…] Семь часов утра. Номера новой одиночки почти все выметены, остался только пятый. «Старший» отворяет дверь и дает щетку живущему здесь Соколовскому. Соколовский — поляк, рабочий. В 1863 году, в качестве жандарма-вешателя, он, по приказанию «Центрального Комитета», казнил какого-то русского баши-базука — полковника, зверствовавшего «за веру, царя и отечество» в Польше. Арестованный под чужим имением, Соколовский был сослан в Сибирь на поселение. По амнистии он возвратился на родину, где его односельчане «страха ради иудейска» донесли на него русским властям. Его схватили, как приговоренного заочно на 15 лет каторжных работ, привезли в Печенеги[342] и бросили в одиночку, в 5-й номер. Человек мало развитой, плохо знающий русскую грамоту, Соколовский даже не мог пользоваться единственным удовольствием, предоставленным в распоряжение обывателей одиночек — книгами. Ему приходилось жить исключительно своими собственными мыслями, которые, понятно, сосредоточились на его несчастии. Он сознавал, что родины, дорогой родины, ему больше никогда не видать… а там так хорошо! Весеннее солнце весело играет на крестах небольшого костела родного села. По воздуху, пропитанному ароматом полевых цветов, разносятся волны звуков, идущих от болтающих колоколов костела. Он, разодетый по-праздничному, с молитвенником в руках, идет в костел. Рядом с ним идет его милая, ждавшая его из Сибири в продолжение 8 лет. Кругом раздается радостная польская речь, так приятно ласкающая слух. Счастие для него так близко; он начинает его уже испытывать, и вдруг — жандармы, полиция, кандалы, арестантские вагоны, тройка и центральная одиночка. Как ужасно настоящее, как ужасно будущее в далекой, холодной Сибири!. Нет, так быть не может; его не могут здесь держать: он амнистирован; амнистия была и для Соколовского — его здесь держат противозаконно. Ему, вначале, кажется, как сквозь сон, что он читал даже указ о своем прощении. Неясность этого представления рассеивается мало-помалу, и с каждым днем ему все яснее и яснее видится этот указ. С каждым днем уверенность в амнистии растет в Соколовском и. наконец, все сомнения исчезли.

Окончив выметать комнату, он выходит в коридор, ставит щетку к стене и обращается к старшему:

— Ну, Яков Иванович, давайте-ка мне мои вещи.

— Какие вещи?

— Мои собственные вещи: мое белье, мое платье, я больше не хочу у вас оставаться, пойду на родину.

— Не дури, Соколовский, куда ты пойдешь? Ты пойдешь в 5-й номер, тут твоя родина.

— Нет, Яков Иванович, вы не шутите, давайте из цейхгауза мои вещи.

Одиночка прислушивается с напряженным вниманием. Ей непонятно такое требование, что для нее может быть другое платье, кроме арестантской куртки.

— Иди, иди, Соколовский, скоро будут возвращаться гуляющие; тебе нельзя тут оставаться.

— Я пойду домой, ты только отдай мне вещи.

Выведенный из терпения упорством помешанного, надзиратель пробует силой втолкнуть в номер Соколовского. Но Соколовский силен, старику «старшему» не совладать с ним. Дежурный «младший» бежит на помощь, но и вдвоем они ничего не могут поделать. Младший бежит на двор, сзывает еще человек трех своих товарищей, и соединенными усилиями десяти здоровых рук Соколовский водворен в пятом номере. Но он не согласен здесь оставаться, он хватает табуретку и начинает колотить в дверь. Под сильными ударами здоровых рук его табуретка разбилась на мелкие куски; он подбирает осколки и продолжает уже ими свое дело.

Старший докладывает Грицилевскому о случившемся… Он стучит каждый день, каждый раз, когда идет поверка, когда проходит «общий старший», когда проходит смотритель, эконом, поп, Соколовский стучит. Изломанную табуретку заменяет тяжелая дубовая крышка от параши. Для обитателей номеров тоже становится ясным, что Соколовский помешался.

Болезненно отдается в сердце заключенного этот стук, каждый дрожит от этих звуков, и в усталом мозгу зарождается странная мысль, что сумасшедствие начинает принимать эпидемический характер.

Соколовский пошел на прогулку. Он ходит взад и вперед по отведенной ему в тюремном саду дорожке. Проходит час, и приставленный надзиратель зовет гуляющего в номер.

— Не пойду я в номер, я пойду на родину: принеси мои вещи, — возражает Соколовский.

— Иди, иди б камеру, не дури — никаких тебе нет вещей.

— Нет, не пойду, отдай мои вещи.

— Сидоренко, пошли там человек четырех этих надзирателей и сам приходи, — обращается наблюдающий за Соколовским надзиратель к проходящему. — Не идет домой, да и шабаш: надо утащить, а двоим нам не справиться.

Посланный Сидоренко проводит нужных людей, и они подхватывают под руки, берут за ноги упирающегося Соколовского и несут. Он барахтается, вырывается, но не в силах ничего сделать. Идущий сзади надзиратель иногда дает «подзатыльника» упирающемуся, и вся эта процессия направляется к зданию одиночки.

— Пустите меня, мерзавцы! Что вы меня тащите, палачи? — раздается в коридоре голос Соколовского. — За что ты меня бьешь, палач? Ты не бей меня, что я тебе сделал!

Притупившиеся несколько нервы одиночки опять начинают раздражаться. Из многих номеров раздаются звуки.

— Что вы с ним делаете, подлецы? Зачем вы его бьете? Разве вы не знаете, что он больной человек? Неужели у вас совсем нет сердца, что вы можете истязать больного? — раздается то из того, то из другого номера.

— Да мы его не трогаем, — с притворной искренностью отвечают они.

— Его никто не трогает, — уверяют старший смотритель, поп и прочие.

Одиночка сквозь окованную дверь не может проверить справедливости этих уверений: она привыкает к стуку Соколовского, к его крикам, к стону Бочарова: нервы ее устали…

Соколовский стучит, ругается каждый день, он не хочет задохнуться, он протестует против того дикого насилия, жертвой которого сделался.

Иллич-Свитыч В. С. Надгробное слово Александру II. (Воспоминания политического] каторжанина).

Женева, 1901. С. 28–30.

№ 12. Константин Михайлович Станюкович — В далекие края. Путевые наброски и картины

Константин Михайлович Станюкович родился в Севастополе. Его отец был адмиралом, который мечтал, чтобы сын последовал его примеру. Константин окончил Морской корпус и стал морским офицером, но уже в 1864 году подал в отставку, чтобы посвятить себя литературе. Он занимался различными занятиями и одновременно публиковал свои произведения. Прославился, прежде всего, как писатель-моряк, но также был плодовитым публицистом. В 1883 году устроился редактором петербургского журнала «Дело». Через год его арестовали и после нескольких месяцев заключения в Петропавловской крепости административно сослали на три года в Сибирь. Проживал с семьей в Томске.

После освобождения уехал за границу. Три года провел во Франции и Испании, затем вернулся на родину и поселился в Петербурге. Публиковал очередные свои произведения, которые пользовались все большей популярностью. Осенью 1902 года, в связи с ухудшением