Я и не думал, что кто-то услышал мои слова.

– Я же пошутил.

– Зато ему не до смеха.

– Меня это не касается.

Сюзанна вскинула бровь, но ответила непринужденно:

– Кто бы спорил. Но когда Леон перенервничает… Помнишь, нам было лет по девять, он разбил дурацкий старый барометр, который стоял у моего отца на столе? А ты принялся его доводить: “Ну все, тебе конец, дядя Фил очень любит эту штуку, то-то он разозлится…” Помнишь?

Я не был уверен, помню или нет.

– Тебя послушать, я в детстве был полным говном. Но это не так.

– Ну отчего же сразу говном, просто прикалывался. Ты-то никогда не боялся, что тебя накажут, тебе всегда удавалось отговориться, ты, наверное, и не понял, что Леон испугался. Когда папа вернулся домой, Леон уже так испсиховался, что, увидев его, тут же и закричал: “А Тоби съел мятные конфеты у вас из ящика!” Неужели правда не помнишь?

Что-то забрезжило в памяти. Леон, разинув рот, беспомощно трогает обломки барометра, пытаясь его собрать, Сюзанна выковыривает из ковра осколки стекла, я наблюдаю за ними, выдыхая едкие мятные облачка, – но вряд ли, скорее всего, я пошел за клеем и попытался как-то помочь, правда же?

– Вроде помню, – ответил я. – И чем тогда кончилось?

– Ты выкрутился, как обычно. – Насмешливый взгляд через плечо. – Еще бы. Очаровательная робкая улыбка, ой, дядя Фил, я представил, будто я – это вы, сел за ваш стол, хотел написать учителю служебную записку, что задавать домашку незаконно, а я же помню, вы всегда за работой едите мятные конфеты… Тут папа рассмеялся и, разумеется, не стал тебя наказывать. А поскольку ты его развеселил, то и из-за барометра он не ругался. Так что в конце концов все обошлось.

– Так к чему ты клонишь? (Из гостиной снова донесся вопль.) Хочешь сказать, если Леон… если я его достану, то он сделает… что? Натравит на меня копов?

Сюзанна пожала плечами, ловко отрывая пищевую пленку.

– Ну, может, и не специально. Но он совсем голову потерял. И если ты не перестанешь его запугивать и злить, кто знает, что он выкинет. Не забывай об этом – и отстань от него. Потому что на этот раз тебе вряд ли удастся выкрутиться.

– Ой, да ладно! – Я рассмеялся, но Сюзанна даже не улыбнулась. – Ничего не будет. Это же не мятные конфеты, тут дело серьезное. И Леон это понимает.

Сюзанна повернулась, посмотрела на меня и направилась к холодильнику с двумя мисками.

– Между прочим, Леон порой тебя терпеть не может, – сообщила она.

– Что? Ну, это меня тоже не касается, – помолчав, ответил я.

Сюзанна снова шевельнула бровью, но сказать ничего не успела: на кухню заглянул Том.

– Идите скорее, вы должны это услышать, твой отец рассказывает… – Но тут он перевел взгляд на сад: – Господи боже. Сью. Ты только посмотри.

Улыбавшийся Зак поднимался из траншеи, в которую, видимо, только что свалился – или спрыгнул специально. Он перемазался в грязи с головы до ног. Салли выглядела не лучше. Она вытянула перед собой грязную прядь волос и с любопытством ее разглядывала.

– Мамочка! – крикнула она. – Мы испачкались!

– Вот это да, – проговорила Сюзанна.

– Как же мы их домой повезем? Вся машина будет…

– Выкупаем их здесь, – перебила Сюзанна. – Наверху есть чистые детские вещи. Только придется их в ванную нести на руках, иначе они всю лестницу уделают. Дети! Хватит возиться в грязи, вылезайте!

Зак и Салли предсказуемо заканючили и заныли, в конце концов Том и Сью подхватили их и на вытянутых руках потащили наверх, Салли хихикала и размазывала грязь по маминой щеке, Сюзанна со смехом уворачивалась, Зак отрешенно посмотрел на меня поверх плеча Тома и вытер пальцы о рукав моей белой футболки, оставив грязные следы.

– Обхохочешься, – Леон прошмыгнул мимо них на кухню, – о нет, неужели вы уже все перемыли?

– Ага.

– Ой. – Он прикрыл пальцами округленный рот. Леон был навеселе. – А я хотел вам помочь. Но твой отец травил такие уморительные байки. Да по сравнению с тем, что они вытворяли в детстве, мы жалкие дилетанты. Он рассказывал, как они одели соседскую собаку…

– Да, знаю. – Папа терпеть не может эту историю, и если уж вытащил ее, значит, плохо дело. – И все остальные его байки – тоже.

– Эй! – Леон встряхнул бокал с кубиками льда и посмотрел на меня; несмотря на выпитое, взгляд его оставался на удивление проницательным. – Кто тебя разозлил?

– Я просто не в настроении.

– Сюзанна гадостей наговорила? – Я не ответил, и он добавил: – Я очень ее люблю, но порой она выносит мозг так, что убить хочется.

– Нет. – Я направился мимо него в гостиную, чтобы спросить Мелиссу, не придумала ли она, как нам их всех спровадить.

Воскресные обеды, часы занятий в кабинете Хьюго, вечера перед горящим камином – на сторонний взгляд могло показаться, будто наша жизнь вошла в колею. Хьюго даже удалось продвинуться в разгадке тайны семейства Макнамара для миссис Возняк: он обнаружил очередных ее дальних родственников, один из них выдал нам целую стопку нечитабельных дневников, которые в конце девятнадцатого века вел кто-то из его предков, и мы часами бились над ними, пытаясь разобрать хоть что-то, в конце концов оказалось, что этот тип в основном жаловался на тещу и скверное рагу.

– Как славно, – с удовлетворением произнес Хьюго и придвинул стул к стопке потрепанных тетрадок: пожелтевшие страницы, выцветшие чернила, коричневые переплеты с потертыми краями. – Признаться, работать по старинке мне нравится куда больше, чем с этими новыми технологиями. Сантиморганы, мегабазы – это, конечно, хорошо, но компьютерные программы не учитывают массу несущественных деталей, а я люблю все несущественное. Нет ничего приятнее, чем часами просиживать над небрежным старым документом, прочесывать его частым гребнем, выискивая подробности.

Но Хьюго переменился. Ему становилось хуже – пока что еще не конец, но все ближе и ближе проступали из мрака его нескладные очертания, и мы понимали, каким он будет. Теперь в основном готовили мы с Мелиссой – Хьюго уже тяжело было стоять дольше пяти минут, он не мог толком сжать нож и порезать что-то тверже сливочного масла, и мы выбирали блюда (ризотто, картофель фри), которые ему не придется резать, неловко орудуя приборами. С навещавшим нас Филом они уже не играли в шашки, и я, к своей досаде, не сразу понял почему. Порой я замечал, что спокойный ритм движений в той части кабинета, где сидит Хьюго, прервался, и, подняв глаза, видел, что он смотрит в пространство, бессильно опустив руки на стол. Однажды я наблюдал за ним добрых пятнадцать минут, наконец не выдержал, окликнул, но Хьюго услышал меня только с третьего раза, обернулся – бесконечно медленно, словно под кайфом – и уставился на меня безучастно и равнодушно, как на кружку или стул. Наконец в его глазах что-то мелькнуло, он моргнул и проговорил: “Что? Ты что-то нашел?” – я же в ответ пробормотал нечто неразборчивое, и Хьюго постепенно опомнился, отыскал дорогу обратно. Иногда поутру он спускался на кухню в той же одежде, в какой был накануне, только мятой после сна. Как-то вечером я предложил помочь ему надеть пижаму, но он огрызнулся: “По-твоему, я идиот?” – и ожег меня взглядом, в котором читалось такое незамутненное, неприкрытое отвращение, что я лишь промямлил какую-то нелепицу и уткнул нос в книгу. Повисла мучительная тишина, и казалось, прошла целая вечность, прежде чем я услышал его шарканье: Хьюго вышел из комнаты и поднялся к себе. Наутро мне даже было страшновато спускаться на кухню, но Хьюго обернулся ко мне от плиты и улыбнулся как ни в чем не бывало.