— Я и не знаю, чё тебе сказать, — говорит мама.

— Я сам не маленький. Чё ты мне скажешь? — говорит отец.

— Спать пойду, устала сёдни чё-то, — говорит мама.

— Ну идь работала, — говорит отец, — дак и устала. Меня-то тоже чё-то клонит…

Разошлись они по своим комнатам, углам.

Мама помолилась. Отец поскрёб окно, ногтём наверное, зачем-то, после тахтою проскрипел.

Утихли.

Побродил я по дому.

Сел на диван. Прилёг после.

Слушал, слушал, как улица вздыхает, и забылся.

Проснулся.

Разделся. Устроился под одеяло.

Глаза сомкнул уж только на рассвете.

27 апреля.

Светлое Христово Воскресение.

Пасха.

Очень уж погожее утро — лучится; его и слышно — и звучит оно особенно.

Щебечут и галдят на улице птицы.

В доме пронизано всё ярким светом — из-за него и стен не видно даже.

Я просыпаюсь — с ощущением чего-то… Откидываю одеяло. Встаю ногами на тёплое, солнечное, пятно на полу. Убираю постель. Одеваюсь.

Вижу:

За вербами, которые я принёс неделю назад из леса, распушившимися, словно шмелями облепленными, стоит икона обретённая, которую я нашёл в подполье Сушихиной избы.

Помывшись, иду на кухню — там мама.

— Христос воскрес!

— Воистину воскресе.

Возле маминых ног, потираясь, вращается кошка, урчит — по случаю Великого дня её не гонит мама из избы. Отец её, наверное, не слышит.

Иду в столовую.

На столе, залитом солнечным светом — солнце сюда заглядывает только ранним утром, — стоит деревянная чашка с крашеными яйцами.

Отец в праздничной рубахе сидит за столом. Нащупывает рукой чашку, берёт из неё яйцо, разглядывает долго его пальцами и спрашивает:

— А какого оно цвета?!

— Голубое! — отвечает ему с кухни мама.

— Как небо?! — спрашивает отец.

— Как небо! — говорит мама.

— Угадал, — говорит отец.

Лицо его будто светлеет — улыбается.

— Сон сёдня видел, — говорит он.

— А?! — переспрашивает с кухни мама.

— Сон видел сёдни! — повторяет отец, не раздражаясь.

— Ну?! — говорит мама.

— А будто утро раннее, трава в росе. Прокос дойти мне будто надо… Иду, кошу. Литовка будто острая… В конце прокоса кто-то в белом, светлом… А из-за края солнце будто всходит…

— Ну?! — говорит мама.

— А всё, — говорит отец.

— А-а, — говорит мама.

Выходит она с кухни, садится в столовой на табуретку, смотрит то на меня, то на отца, и подбородок её плачет.

Отец яйцо в ладони держит — как небо.

А у меня: зуб коренной вдруг разболелся — дырявый сразу, кажется, от мозга и до копчика. Стою, терплю и, водки выпить, что ли, думаю, не то доймёт ведь, окаянный.

Как по заказу.

Постучав громко в дверь, входит Гриша Фоминых. Улыбается — в дверях бы с нею не застрял, с улыбкой-то — широкая. Выпивший — развязал. Три отгула на работе взял, так и расслабился.

— Христос воскрес, тётка Елена!

— Воистину воскресе.

— Христос воскрес, — говорит мне Гриша.

— Воистину, — отвечаю.

И обнялись, расцеловались. Грише до нас приходится склоняться.

— Ну, Николай Павлович… — говорит Гриша, к отцу обращаясь.

— Ну дак, — говорит отец.

— И я вот, — говорит Гриша.

Ставит на стол литровую бутылку водки. «Сибирская». На этикетке кони синие куда-то скачут.

Стали мы разговляться.

Разговелись.

Пошли мы с Гришей в Ялань. Ялань на солнце — хорошо ей. И снегу нет — почти весь стаял. Редко, в тени, где сохранился. Подсыхает.

Идём.

Видим:

Везёт Колотуй на тележке Ваню Чуруксаева. Тележка поскрипывает. Между ущербных ног у Вани лежит пакет полиэтиленовый. На пакете — Алла Борисовна Пугачёва, певица. Кудрявая. В пакете — провизия — выпирает характерно. К ельнику, на полянку, подались — праздновать.

— Давайте с нами! — предлагает Ваня, руки-культи к нам протягивая.

— А может, что и подойдём! — говорит Гриша.

— А может, — говорю я.

— Со своим только, — предупреждает Колотуй.

— Ну, это ясно, — говорит Гриша.

И разминулись: те — на полянку, а мы — к Грише.

Идём. Во все стороны всё видим.

Анна Григорьевна, медичка, с ней захотелось шибко похристосываться — расцеловались, но поспешно: к Эрне торопится — у той там с сердцем стало чё-топлохо.

Пришли к Грише — Ялань не Киев.

— А как собачки-то мои? — в избе уже спрашивает у меня Гриша. — А этот, серый-то? Как колокольчик прямо, лает. Слушал и слушал бы. Ав-ав. И хвостик — а! — как кренделёчек.

— Собачки хорошие, — отвечаю я. — Только не съели бы, а так-то…

— Что ты. Такая съест, так только счастье.

— Да, для неё, может, и счастье.

На стол смотрю, а там:

Ещё одна литровая бутылка водки. Но вот какая, не запомнил. Но без коней, это уж точно.

Сидим. Разговариваем. В окно на солнце щуримся. Закуска на столе — её лениво ковыряем.

А у него, у Гриши, есть проигрыватель. «Концертный». Вспомнил он о нём вдруг почему-то. Из тумбочки его вынул. В сеть включил. Пластинку ставит.

Зазвучало.

Пугачёва. Алла Борисовна. Поёт про что-то и… про айсберг в океане.

— А ну её, — говорит Гриша. — Орёт чё-то… как в Останкино.

— И в самом деле, — говорю я. — Только что с ней мы распрощались.

— А где?

— А там-то — на пакете, что на полянку-то уехал.

— А у меня, — говорит Гриша, — есть и ещё какие-то… не знаю. Соседка съехала там, так остались. А я сюда их приволок.

— А ты про что?

— А про пластинки.

Достал Гриша оттуда же, из тумбочки, пластинки.

Взял я первую. Читаю:

— Иоган Себастьян Бах. Страсти по Иоанну. Ну, ё-моё, — говорю. — Фон ден штрикен майнер зунден.