Снова повисла тишина, и на этот раз она показалась оглушительным шумом в большой, залитой лунным светом комнате. У Мэри тревожно забилось сердце. Она боялась за себя: одна искра на бумажный запал – и она пропадет, сгорит…

Не поддавайся. Как бы тебе этого ни хотелось.

– Любимая. – Он взял ее за руки, свел их вместе, как делал это раньше, и она позволила себе взглянуть на него, на его милое лицо, огромное, доброе и серьезное.

Привстав на цыпочки, она заговорила:

– Спасибо, что вы приехали. Я так рада этому.

Они оба кивнули. Они стояли перед незримой чертой, не переходя через нее. Ее волосы, закрученные жгутом на затылке, упали ей на плечи. Она откинула их и посмотрела на него.

– Если бы я отдала свою любовь мужчине – любимый мой, знайте, что это были бы вы. Знайте, что я люблю вас уже много лет.

– Понятно, – отозвался он, и его глаза сверкнули в серебристом лунном свете.

Она подвинулась к нему – лишь на пару дюймов и положила его руку на свое плечо. Тогда, очень нежно, он обхватил ее затылок длинными сильными пальцами.

Из теплых подушечек его пальцев струился ласковый ток на ее кожу. Они тихо стояли, обнимая друг друга, и Мэри казалось, что она вот-вот упадет в обморок от блаженства. Она даже не могла, не хотела дышать. Еще никто не дотрагивался до нее так ласково – Пертви грубо хватал ее, когда был пьян, дети обхватывали ее руками за шею, Лидди тоже обнимала ее, но не так…

Далбитти наклонил голову, и их губы встретились. Она чувствовала их упругость, и это было чудесно. Он прижался к ней, и желание вспыхнуло внутри нее, начиная с живота, где его халат прижимался к ее тонкой ночной рубашке.

Я здесь… мы здесь… это не сон.

Раздался еще один крик, на этот раз нежный и жалобный, и она отпрянула – с мокрыми губами, растрепанными волосами, держась за витой пояс халата.

– Это Джон, – прошептала она.

– Да, кажется, Джон. – Прерывисто дыша, он схватил ее за плечи и снова поцеловал.

– Мэри…

С огромным усилием и стоном он оторвался от нее.

– Останься… – прошептала она.

– Нет, нет. Я пойду. – Он сжал ее руку; они глядели друг на друга, отбросив все сомнения. – Мэри, любимая, я не должен… я завтра уеду.

– Не уезжай из-за меня. Нед и Лидди не вернутся еще неделю. Детям скучно, им нужна компания – они тут слишком изолированы. Останься, развлекай их, а заодно и меня. – Мэри услышала свой голос и не узнала его. В нем звучала страсть. – Я не выйду за тебя замуж, но я буду любить тебя. Останься, если можешь. Дети будут рады. И я тоже.

Он скривил рот:

– Мэри, ты удивительная, никакая другая женщина не сказала бы так.

– Ты забыл, какая у меня была жизнь, Далбитти. Я просто удивлена. Я вырвалась из когтей мисс Брайант и жила в Париже с Пертви. Я видела там такие вещи, которые ты бы и не понял. – Она пожала плечами и завязала пояс халата. – Я сделала выбор и прошу тебя остаться, зная, что может случиться. – Она судорожно вздохнула, зная, что, если она сейчас перейдет через реку, пути назад уже не будет.

– Мэрииии – мне страшно.

– Я сплю днем после ланча; дети играют на улице и возвращаются домой лишь к чаю. – Внезапно она услышала строгие наставления Лидди, она сделала их неделю назад в отъезжавшем экипаже. «Не позволяй им уходить далеко одним, дорогая. Не позволяй им разговаривать с незнакомыми людьми – ох, дорогая, присматривай за ними!»

Она заморгала, прогоняя из памяти высокий, чистый голос сестры.

– На этой неделе к сестре на ферму Тукеров приехала Ханна, наша милая служанка. Она каждый день приходит за детьми. Они идут с ней на ферму, играют со щенками. – Она слышала, как дрожал ее голос. – Ты понимаешь меня?

– Преданная семье служанка с щенком на соседней ферме? – Он усмехнулся. – Можно подумать, что ты вызвала сюда Ханну, просто чтобы отделаться от детей.

– Между прочим, они очень обрадовались ее приезду… – Она замолчала. Когда Ханна пришла к ним, она выглядела как-то странно – бледное невеселое лицо, усталый вид. Мэри стало не по себе тогда, и ее что-то встревожило, но что, она не могла понять, – то ли Брайант подстроила ей какую-нибудь гадость или она просто устала, ей нездоровилось…

Мэри подошла к двери и вздохнула:

– Мне надо идти к Джону. Так ты придешь? Я не воткну вилку в твое бедро.

Его лицо было в тени.

– Клянусь Богом. Да. Мэри – да. Да. Я приду к тебе завтра. В этом – в этом доме.

Он взял ее руку и, когда Мэри открывала дверь, поцеловал ее. Она взяла в ладони его лицо и снова поцеловала его в губы, удивляясь на себя.

– Да, в этом доме.

На следующий день, когда дети ушли играть, а на дом опустилась полуденная жара, он снова пришел к Мэри. Зиппора закрылась на кухне, Димфна болтала с Дарлингом в саду, их голоса доносились наверх в комнату Мэри, а она заперла дверь и, стоя в середине комнаты, медленно, дрожащими руками снимала застиранное и заштопанное хлопковое платье к чаю, а он помогал ей, его пальцы ловко расстегивали мелкие пуговки.

– Я нервничаю, – признался он, когда его губы коснулись нежной кожи на ее шее, когда он потянул за завязки ее нижнего белья, снимая с нее слой за слоем одежду, словно лепестки с цветка. – Я буду осторожным…

– Я тоже нервничаю, – солгала она. Никогда еще она не была так уверена в своем решении. Когда все препятствия, состоявшие из одежды и обычаев, были удалены, они легли голые в постель. Его жесткое, худое, длинное тело устремилось к ней, словно отпущенная пружина. В тот день он овладел, завладел ею, а она завладела им, и на следующий день тоже, и еще на следующий. Ямка на его подбородке, его длинная спина, его загнутые пальцы ног, его широкие, мускулистые бедра, поросль черных волос по всему телу. Его сила и нежность. Ее страсть, ее лихорадочное желание, побеждавшее застенчивость.

Голоса детей, возвращавшихся домой, были знаком того, что им пора встать, убрать улыбку, разгладить одежду; с каждым днем их пальцы все ловче застегивали пуговки и крючки, быстрее приводили все в порядок. Чтобы можно было делать вид, будто ничего не изменилось.

Так продолжалось пять дней.

– Какие прелестные дети, миссис Хорнер.

– Я сказала мужу, что буду приходить на Летнюю выставку каждый день. Я хочу каждый день видеть эту картину! Их прелестные мордашки!..

– Невероятно интересно… Полагаю, что это медитация о мимолетной природе детства, да и вообще – времени. Я серьезно считаю, Лидди, что картина выдающаяся. Нед выбрал, казалось бы, декоративный подход и сделал поистине глубокое произведение. Это искусство в его чистой форме: двухмерное изображение превратилось в сцену, в идеал и в результате проникает нам в глубину души: тут жизнь, смерть, время и природа. Это Пуссен. Современный Пуссен.