В связи с этим стоит отметить сравнение, которое Шпенглер проводит между Достоевским и Толстым. «Достоевский – это святой, – говорит он, – а Толстой всего лишь революционер. Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию… Толстой – это Русь прошлая, а Достоевский – будущая. Для него [Достоевского] все это, и дух Петра, и революция, уже более не обладает реальностью. Он взирает на все это как бы из дальнего далека – из своего будущего. Его душа порывиста, апокалиптична, отчаянна, однако она в этом будущем уверена… Для него между консервативным и революционным нет вообще никакого различия: и то, и то – западное. Такая душа смотрит поверх всего социального. Вещи этого мира представляются ей такими маловажными, что она не придает их улучшению никакого значения. Никакая подлинная религия не желает улучшить мир фактов. Достоевский, как и всякий прарусский, этого мира просто не замечает: они все живут во втором, метафизическом, лежащем по другую сторону от первого мира»[152].

Так какое же окончательное определение дает человечеству Бальзак? В «Серафите» он приводит его следующим образом: «Союз между Духом Любви и Духом Мудрости приводит создание в божественное состояние, в котором его душа – ЖЕНЩИНА, а тело – МУЖЧИНА». Таково окончательное определение человечества, в котором «Дух берет верх над Формой».

В случае с Луи Ламбером ручей страсти замутнен в истоке. Столь долго подавляемый конфликт бурно разрешается в самое неожиданное время, когда, как я уже описывал, Ламбер собирается соединиться со своей ангельской избранницей. Не знай мы событий жизни самого Бальзака, трагедия могла бы показаться менее убедительной. Говоря, что Бальзак чудом избежал судьбы, постигшей его двойника, я лишь утверждаю то, что сам Бальзак подразумевает все время и в чем он, по-видимому, признается, посвящая свою «Серафиту» госпоже Ганской. Еще на пороге зрелости он нашел мать и любовницу в лице госпожи де Берни; у него были и другие любовные связи, но ни в одной из них, как он признается, не находил он дружбы, симпатии и понимания, которых требовал от женщин. Того же он не нашел и в госпоже Ганской, но из-за великой к ней страсти был вынужден искать решение внутри своей личности, решение, скажем так, достаточно удовлетворительное, чтобы продолжать жизнь, уйти в работу и приспособиться к миру, создав свой собственный мир. Решение для творца частичное! Бальзак понимал его неполноту и смирился с ним. Не будучи способным утвердиться в центре своего существа, он, во всяком случае, сумел успешно расположиться в точке, откуда улавливал уголок вселенной. В Луи Ламбере этот параллакс, или угол смещения, становится огромным, поскольку Луи Ламбер подвигается ближе к точке, которой заворожен. Все желание Луи фиксируется на потустороннем – можно даже сказать, упрямо фиксируется. Желание Луи общаться с ангелами, возможно именно из-за его несгибаемости и непреклонности, влечет за собой развязку, совершенно согласующуюся с законом причинности: Луи остается фиксирован, а его крылья опалены заливающим его ослепительным потоком света. Сумасшествие Луи, подобно сумасшествию Нижинского, имеет особый характер. Будь он сомнамбулой, он был бы сомнамбулой исключительной! Бальзак, заметим, потрудился изобразить его как человека возвышенного типа, того, чьи мотивы чисты, а интеллект громаден. Но Луи не хватает мудрости, той мудрости жизни, которая приходит с опытом. В «Книге золотых правил»[153] написано: «В первую же очередь научись отделять умственное знание от Мудрости Души, „Учение Ока“ от „Учения Сердца“. Да, неведение подобно закрытому сосуду, лишенному воздуха, а душа – птице, в нем заключенной. Не щебечет и не шелохнется певунья, молчит в оцепенении, пока не умрет от истощения». Болезнь Луи диагностирована и до мелочей описана тысячи лет назад; ныне она универсальна. Несмотря на бешеную активность народов земли, «не щебечет и не шелохнется певунья, молчит в оцепенении, пока не умрет от истощения»!

Никто лучше Бальзака не знал, что в мире должна господствовать мудрость сердца. В блистательной манере он повторяет это снова и снова. Грядущими поколениями должно управлять сердце. Но оно сначала должно быть очищено! И Луи Ламбер, который никогда не жил, был с неизбежностью уничтожен самим ожиданием страстного освобождения. «Себялюбивый подвижник живет без цели. Человек, не исполнивший назначенное ему дело жизни, жил зря… обособившись, ты станешь игралищем самвритти, источника всех заблуждений мира»[154]. Состояние, которое Бальзаку не хочется называть «безумием», на самом деле вызвано так ужасающим нас сейчас преобладанием в мире демонического начала – порождением эпохи идеализма. Ни одно столетие в истории не может похвастаться таким множеством безумцев среди элиты, как то, что последовало за бальзаковским временем. Заразность этой широко распространенной болезни, которую мы ныне называем привычным словом «шизофрения», в буквальном смысле означающим «расщепление рассудка», в эволюции психического состояния человека далеко не нова. Болезнь эта была известна еще в древности и раз за разом описывалась в оккультных трудах, она знакома святым и мистикам. Пораженность ею может восприниматься как благотворное наказание, наложенное на самые высокие среди нас умы с целью поощрить их к более широкому и глубокому исследованию реальности. Ничто так живо не раскрывает нам явление так называемой смерти, как состояние невроза. «Тот, кто изолирует себя, – говорит Элифас Леви, – отдается тем самым смерти, а бесконечность изоляции должна считаться смертью навечно!» Ни один человек, однако, не должен ей отдаваться. Ведь существует и смерть заживо, о которой говорят все мастера оккультных наук и пониманием которой обладает самый простой человек. В самом высшем смысле это не то, чего следует бояться или избегать, а переходное состояние, содержащее обещание или приговор, в зависимости от того, как мы к нему относимся. Это момент, как блеск молнии, короткий или длящийся всю нашу жизнь. В нем, столкнувшись с необходимостью разрыва с прошлым, мы и застываем. Это момент остановки на границе нового, более обширного царства бытия. Основная масса людей не способна осознать это новое состояние души или умонастроение; они отшатываются, тонут, идут на дно и дрейфуют вместе с потоком времени. Сильные духом принимают вызов и, даже погибая, все равно остаются с нами духовно, порождая новую форму жизни.

Через образ Луи Ламбера Бальзак передает нам впечатление безмерного парализующего страха, овладевшего писателем, когда тот столкнулся с высоким долгом, к исполнению которого подвигла его природа. Ви́дение Ламбера, временно преломившись и отразившись, пролило фантастический свет на мир грез, в котором он был заключен. Луи вынужден пристально глядеть на потустороннее, однако из мертвых глазниц. Его взгляд обращен вовнутрь. Он зафиксирован в галлюцинаторном состоянии сна. Как писатель, Бальзак освободился, чтобы плавать в океане вселенского воображения. Он спасся только благодаря чуду. Но он потерял свою душу! Во вселенском царстве воображения, если опять цитировать из Элифаса Леви, «расположен источник всех явлений, всех экстраординарных видений и интуитивных феноменов, присущих сумасшествию или экстазу… Наш рассудок – это книга, напечатанная изнутри и снаружи, с плывущим и размытым при малейшем нашем возбуждении текстом, что происходит все время в случаях интоксикации или безумия. Тогда мечта торжествует над действительной жизнью и погружает рассудок в сон, от которого нет пробуждения…»