где тянулись заброшенные дома — и как будто смотрели на парня жадными жёлтыми глазами окон. Сел на траву спиной к воде.

Последний раз этот вопрос задавала ему проекция матери — и ни к чему хорошему их беседа не привела.

Парень поёжился, лишь на миг вспомнив случившееся — и его проморозило, дрожь пробрала. Больше от мысли, что он сам послужил содеянному. Что по сути поддался извращённому, искривлённому, сломанному желанию. Будто он не он был, будто сила какая направила.

А теперь образ отца — ну, тоже, гротескный, изломленный, чужой — и такой, каким он сам воспринимал его в последний год: грязный и неопрятный, неухоженный и вонючий. Неприятный, отталкивающий.

— Ну, зато сейчас я не пьяный, — ухмылка.

Парень прыснул, качнул головой.

— А тогда б мы просто не разговаривали.

— А чего, — тот подсел рядом, ткнул в бок, — мы, знач, хынтелигентные, с поганью-пьянью не водимся? Не твоего полёта твой батя, а?

… И этот человек когда-то держал музыкальную студию. Когда-то занимался охотой. Когда-то.

Когда-то.

Старик шумно выдохнул. Всё ещё улыбался.

— А такое со всяким может случиться, — махнул рукой и бросил, как будто читая мысли. Ну, конечно, он же мог. Да не просто мог — он же часть Николая. Знал, что творилось в голове сына. Его же слова озвучивал. — Вот ты спрашивал меня хоть когда-то, почему я запил, а?

— А сейчас ты мне не ответишь, — Николай согласился даже без грусти, просто констатируя факт.

— Вот ты когда, — старик указательный палец поднял, как наставлял, — из дерьма всего этого выберешься — ты у Леночки-то поспрашивай, что с твоим папой стало, что она, такая великая женщина, с ним возиться не перестала. Ты поспрашивай, — хохотнул он своим же словам, — она-то всё-всё-всё знает. Оно-то поздно уже, — развёл руками, — ну так хоть как-то.

— А меня не хочешь спросить, — Николай заметил вместо ответа, — со мной-то что стало?

— А-х-ха, — тот отмахнулся. — Пока ты мне, умничек, — по колену его похлопал, — совсем нового ничего не расскажешь. Поздно уже, не находишь? — кивнул потом на совсем уж чуть ни чёрное небо. — Нам бы домой пора. Не надо тут допоздна сидеть.

Стоило ему так сказать, и дверь пристройки скрипнула, отворилась как будто бы сквозняком.

Отец снова подтолкнул Николая в плечо.

— Сам пойдёшь, али на старом проверишь?

— Мне говорили, тут живёт какая-то «морская ведьма».

Тот поднялся тяжело, опираясь ладонями на колени. Постоял так, согнувшийся, только потом уже потянулся, спину расправил.

— Да нет тут её уже. Идём, — побрёл к порогу, махнул рукой.

За крыльцом в коридоре — как окно: жёлтый, чуть приглушённый и блеклый свет.

Николай покосился на образ отца, испустил тяжёлый вздох.

Крайне мерзкое чувство, что его нарочно сюда отправили, точно зная, что и как произойдёт с ним.

Но всё-таки парень решился. Покосился на лежавшее в траве брошенное ружьё — и направился к дому. Встал на пороге — и, глубоко вдохнув, твёрдо шагнул в жёлтый свет.

***

Серый день, пронзительные крики ворон — и шум множества крыльев сорвавшихся с ветвей чёрных птиц.

По обе стороны от парня — длинный, чуть ли ни нескончаемых ряд самых разных оградок с калитками, предваряющих площадки могил.

Прийти на кладбище? Это и было его желанием? На фоне прошедшего дня даже как-то не впечатляло. Слишком… До боли естественно. Слишком спокойно. Нечего искажать.

Но и отца не видно. Просто тропинка меж множества спальных мест.

А лжемать ведь ему сразу сказала, чтоб сходил к папе, проведал его. Тогда он ещё думал, будто ослышался. Сейчас — его сюда чуть ли ни силой вкинули — и парень даже не хотел убегать. Не чувствовал отвращения, отторжения.

Да, да, почему и правда нет?

Да и — это если не забавно, то хотя бы и любопытно. Сам он не думал ни о похоронах, ни о том, что потом было. Справляла ли мать поминки, да и вообще. А оно вот как: в собственном же сознании всё-таки пряталось хоть какое-то представление о последнем пристанище старика.

… И Николай хмыкнул, горестно усмехнулся, абсолютно-точно узнав могилу.

Не было там ни креста, ни гроба. Только взрыхленная земля и полуразложившееся, исходящее гноем и чёрной жижей, с местами отслаивающейся от костей кожи, тело. В глазницах и разинутом рту, распухшем и лопнувшем животе копошились опарыши. Лоб объедали мухи, на скрюченных пальцах ползали гусеницы, а из зияющих дыр на бёдрах и икрах то и дело выползали чёрные червяки. От самого трупа воняло спиртом, а рядом с ямкой-постелью валялись пустые бутылки «Хлібного дару».

Парень не поморщился, не отшатнулся. Смотрел в выеденные глазницы тела.

Да, всё именно так, как он себе представлял: что старик сдохнет в мучениях, а его труп будет гнить, его сожрут насекомые, и от тела даже после смерти будет нести этой противной и мерзкой водярой.

— А хорошо ты меня раскрасил!

Николай повёл плечами, кивнул подошедшему.

— Что? — снова ухмылка. — Вот и довёл ты меня до могилы. Хоть бы крест мне поставил.

— Так и поставили, думаю.

— Ну, — образ отца вздохнул, — у тебя его что-то не вижу. Неужто не заслужил?

Парень шумно выдохнул, мотнул головой.

— Вот такой, — кивнув на гниющее тело, — ни креста, ни могилы.

— А если такой? — опять ткнул плечо сына, чтоб тот оглянулся.

Николай — вот теперь отшатнулся.

Рядом с ним уже не старик. Ну, как. Мужчина в возрасте: тёмные брюки, рубашка синяя, серый пиджак, туфли. Сухое вытянутое лицо, совсем немного щетины. Зачёсаные короткие русые волосы. Глаза, конечно, прищуренные, крысиные. Хищный взгляд. Сухие губы, кривая ухмылка. Волевой выступающий подбородок, широкий лоб. Сам по себе фигурой — высокий, не щуплый, но жилистый. Ладони держал вместе.

Длинные пальцы рук немного дрожали.

На груди всё та же медаль.

Коля прикрыл глаза.

— А таким я тебя уже очень давно не видел.

— Но ведь запомнил! — глаза сощурились, хмылился.

Парень стиснул зубы и сжал кулаки.

— И не мог вынести, кем ты стал.

— А кем я стал, ну? — тот скрестил руки на груди, выпрямился. Смерил сына ожидающим взглядом. Но ни злости, ни холода в его голосе.

***

… Скрюченные дрожащие пальцы.

Потухший стеклянный взгляд. Челюсти