Великан решительно покачал головой:

– Подобного монумента суеверию я в своей лаборатории не потерплю.

– Значит, достичь согласия вам труда не составит, – объявил Барбат. – Севериан, хочешь посмотреть на взлет нашего корабля? Бальдандерс всегда выходит нас провожать, хотя он не из тех, кто будет петь оды красотам – рукотворным или природным. По-моему, это зрелище стоит внимания.

Отвернувшись, он одернул белые одеяния.

– Почтеннейшие иеродулы, – заговорил я, – на взлет корабля я посмотрю с удовольствием, но, прежде чем распрощаться, хотел бы кое о чем спросить. Когда я вошел, вы сказали, будто для вас нет радости большей, чем радость встречи со мной, и даже преклонили передо мною колени… так вот, всерьез ли вы это все? Не перепутали ли меня с кем-нибудь?

Как только какоген заговорил об отлете, Бальдандерс с доктором Талосом поднялись на ноги. Теперь же, хотя Фамулим и задержался, чтоб выслушать мой вопрос, остальные двинулись к лестнице, ведущей наверх: Барбат как раз занес над ступенькой ногу, а Оссипаго, так и не вернувший Бальдандерсу Когтя, шел за ним по пятам.

Опасаясь потерять Коготь из виду, я устремился следом, а Фамулим пошел со мной рядом. Его голос казался пением какой-то дивной птицы из недосягаемого леса, преодолевшим бескрайнюю пустоту.

– Хоть испытания нашего ты и не выдержал, я говорил совершенно серьезно. Как часто мы держали с тобою совет, о государь! Как часто исполняли мольбы друг друга! С водяными девами ты, полагаю, знаком? Ужель и я, и Оссипаго, отважный Барбат не столь разумны, как они?

Я шумно перевел дух:

– Не понимаю, о чем ты, но отчего-то чувствую: с виду и ты, и тебе подобные ужасны, однако душой вы добры. А вот ундины – нет, хотя они столь прекрасны, и в то же время столь устрашающи, что даже смотреть на них стоит немалых трудов.

– По-твоему, весь мир – война добра и зла? Разве тебе никогда не приходило в голову, что в мире не все так просто?

Действительно, подобных мыслей мне в голову прежде не приходило, и с ответом я не нашелся.

– Да, и, будь любезен, уж потерпи мою настоящую внешность. Не прими за обиду, но… позволь мне снять маску. Мы оба знаем, что это лишь маска, а в ней очень уж жарко. Бальдандерс ушел вперед и не увидит.

– Как пожелаешь, высокородный, – ответил я. – Но разве ты не объяснишь…

Неуловимым мановением руки, словно бы с облегчением, Фамулим сорвал маску. Лицо под нею оказалось не столько лицом, сколько одними глазами посреди сгустка гниющей плоти… однако Фамулим точно тем же движением избавился и от него. На сей раз моему взору открылся лик, исполненный той странной, безмятежной красоты, которой лучились резные лица ходячих статуй в садах Обители Абсолюта, но отличавшийся от них не меньше, чем лицо живой женщины отличается от ее прижизненной маски.

– Разве тебе, Севериан, – заговорила она, – никогда не приходило в голову, что под одной маской может оказаться еще одна? Но я, носящая две, обхожусь без третьей. Клянусь: больше меж нами нет никакой неправды. Коснись же, о государь… Коснись перстом моего лица.

Мне сделалось жутко, однако она, взяв меня за руку, поднесла ее к собственной щеке. На ощупь щека оказалась прохладной, однако живой, прямой противоположностью сухой и теплой ладони доктора.

– А все устрашающие, чудовищные маски на наших лицах – лишь маски твоих соседей, жителей Урд. Насекомое, минога, прокаженный при смерти… все они – твои братья, хотя и могут внушать отвращение.

Приближаясь к верхнему из этажей, мы то и дело шли по обугленным доскам, следам пожара, выгнавшего из дома Бальдандерса с его доктором. Как только я опустил руку, Фамулим снова надела маску.

– Зачем же вам это нужно? – спросил я.

– Чтоб ваш народ ненавидел нас всех и боялся. В противном случае – скажи, Севериан, сколь долго простонародье терпело бы власть из тех, что не от нас? Нет, мы не станем лишать вас собственной власти: разве Автарх не держится на Троне Феникса, защищая от нас род людской?

Тут я почувствовал себя, совсем как порою в горах, пробудившись от сна, сев, удивленно оглядевшись вокруг и увидев вместо пригрезившихся во сне стен кабинета мастера Палемона, или нашей трапезной, или дверей камер вдоль коридора, где я сижу за столом дежурного возле двери камеры Теклы, зеленое блюдце луны, пришпиленное к небу сосной, и хмурые, мрачные лики гор, увенчанных ломаными зубчатыми диадемами.

– Тогда зачем же ты показалась мне в настоящем облике? – только и смог спросить я.

– Понимаешь ли, ты нас еще увидишь, а мы тебя – больше нет. Боюсь, здесь наша дружба начинается и в то же время заканчивается. Считай это приветственным даром от навсегда уходящих друзей.

В это самое время доктор, идущий первым, настежь распахнул дверь, и перестук дождя превратился в грохот, а в мертвенный холод башни ворвался леденящий, однако исполненный жизни ветер снаружи. Чтобы протиснуться в проем двери, Бальдандерсу пришлось нагнуться и повернуться боком, и я замер, ошеломленный мыслью о том, что со временем он, несмотря на заботы доктора Талоса, не сможет пройти в нее вовсе – хочешь не хочешь, двери придется расширить, и лестницы, пожалуй, тоже: ведь, упав с лестницы, он разобьется наверняка. Тут я и понял, отчего в этой башне – его башне – такие высокие потолки и огромные комнаты, а разрешив эту загадку, задумался: каковы же выдолбленные в скале подземелья, где он держит взаперти изголодавшихся пленников?

Снизу казалось, будто корабль покоится прямо на вершине здания башни, однако это было вовсе не так. В действительности корабль какогенов парил в получейне, а то и более от нас – так высоко, что почти не укрывал от проливного дождя, под плетью коего гладкая выпуклость корпуса блестела, точно черный перламутр. Разглядывая корабль, я невольно задумался: какие же паруса поднимают на этаком судне, дабы улавливать ветры, дующие меж миров, – а после, стоило мне удивиться, отчего никто из команды не выглянет полюбоваться на нас, тритонов, жителей глубины, странных, неуклюжих тварей, разгуливающих в эту минуту под днищем их корабля, один из них вправду, окруженный оранжевым ореолом, головою вперед, словно белка, спустился вниз, держась за обшивку руками и ногами, хотя та была мокра, будто камешек в русле реки, а гладкостью полировки не уступала клинку «Терминус Эст». Лицо его прикрывала одна из тех масок, которые я не раз описывал выше, но обмануть меня она уже не могла. Увидев под собой Оссипаго, Барбата и Фамулим, спускаться ниже он не стал, и вскоре откуда-то сверху к нам сбросили тонкий линь, также мерцающий оранжевым, будто луч света.

– Что ж, нам пора, – сказал Оссипаго, передав Коготь Бальдандерсу. – Поразмысли как следует обо всем, чего мы не сказали, и запомни все, чего не показывали.

– Обязательно, – ответил Бальдандерс тоном столь мрачным, какого я от него прежде не слыхивал.

Тогда Оссипаго ухватился за линь, заскользил кверху и скрылся из виду за выпуклым брюхом корпуса. Однако с виду отчего-то казалось, будто на самом деле скользит он не вверх, а вниз, точно корабль – тоже целый мир, подобно Урд, в слепой ненасытности тянущий к себе все ему принадлежащее; а может, дело было лишь в том, что Оссипаго стал легче нашего воздуха, совсем как моряк, нырнувший с корабля в море и поднимающийся к поверхности (таким же образом я всплыл наверх, выпрыгнув из гетманской лодки).