Им тогда помогли внезапность и горный рельеф: когда внизу, на узкой каменистой дороге, показался зеленый армейский «Урал», сопровождаемый «уазиком» с мигалкой, они оставили еду и бросились под красные скалы, где были оборудованы позиции. Опоновцы ехали в армянское село, на «проверку паспортного режима» (слово «зачистка» еще не вошло в обиход).

Первым выстрелом Андрею удалось снять водителя «Урала», как раз поворачивающего на крутом серпантине. «Урал» ухнул вниз, а армяне открыли огонь, расстреливая выскакивающих из «уазика» полицейских. Казалось, все получилось — осталось только собрать «калаши» и отойти к Геташену.

Вдруг над горами раскатился тяжелый рокот, и из-за круглого травянистого перевала медленно поднялся пятнистый «крокодил», армейский МИ-24 — полицейские с «уазика» вызвали его по рации. Из-под закрылков вертолета сорвались дымные хвосты ракет, ударив под красные скалы короткими яркими вспышками. Свистели осколки, летели камни, скручивая серый дым и багровую каменную пыль, кричали раненые — и армяне под скалами, и азербайджанцы вокруг загоревшегося «Урала». Чтобы обеспечить нужный угол стрельбы, Шинкарев согнул спину, поставив на нее крупнокалиберный НСВ-12,7, зажал в кулаках его опорные сошки. Вокруг стоял грохот, рев; пулемет трясся, бил по спине; раскалившийся ствол обжег шею. Эдик высоко задрал дуло и стрелял по вертолету длинными очередями, выкрикивая самые грязные армянские ругательства. «Ее ку мерит кунэм! (Я твою маму еб.. л! (армян.)) — хрипел он, по-волчьи оскалив зубы. — Ее ку хачик кунэм!!!( Я твой крест еб.. л!!! (армян.))»

«Веселый мальчик я, из Карабаха» — почему-то вспомнился шлягер «бакинского соловья» Рашида Бейбутова, но тут налетел свистящий вой, скалы словно разрубило, и в красно-черной круговерти земля вздыбилась и хлестнула его. Когда контуженный Андрей открыл глаза, бой уже кончился. На склоне, изрытом воронками, среди обгоревшей травы, засыпанной обломками скал, лежали убитые, стонали раненые; ополченцы подбирали своих раненых и азербайджанские автоматы. Встав на дрожащие ноги, преодолевая тошноту, Шинкарев увидел Шагане — убитую, с темным пятном крови на спине...

А новогодней ночью, в темной комнате, уткнувшись лицом в мягкие волосы аспирантки Оли, он снова видел дым и пламя первого боя. Тогда он первый раз ощутил глухую ненависть пехотинца ко всему, что безнаказанно стреляет сверху. Были бы у них эти мины!

— Воевали, как пацаны, — сказал позже Эдик Амбарцумян. — Но умирали, как мужчины.

А темная общаговская комната плыла в винных парах, покачивалась, и с ней словно покачивались круглые Олины ладони, сначала прикрывавшие большие, раскинутые на стороны груди, потом все сильнее и откровеннее гладили, сжимали их. Полные бедра начали напряженно выгибаться, подавая вперед темный пушистый треугольник. И лицо внизу — заострившееся, с глубокими лунными тенями — всегда казалось лицом юной принцессы.

Другой вопрос — кого ты увидишь утром...

Шинкарев не помнил, что было утром. Но вот вечером, томимый похмельным синдромом, он оказался на Морской набережной, перед гостиницей «Прибалтийская». Высокие темные волны били в ледяные плиты, нагроможденные на ступенях гранитного спуска; с залива налетал ветер, смешивая брызги с дождем, сыпавшим из низких туч. Отчасти выветрив похмелье, замерзший, в промокшей куртке, Шинкарев зашел в гостиничное кафе. В его шведском интерьере даже сухое тепло было европейским, пропитанным кофейным ароматом, мягко обволакивающим белые стены, черно-красную плитку и темный металл стойки.

Андрею надо было подумать: оставаться на службе или уйти в бизнес, скажем, охранный. Там окопалось много его знакомых, нашлось бы место и ему — желательно только не опоздать. Поступили неплохие предложения от красноярских приятелей, на полном ходу осваивающих алюминиевый экспорт. А в Питере служба намечалась рутинная, фельдъегерская; зарплату положили с гулькин хрен. Что он терял, кроме пресловутых пролетарских цепей?

Между тем за тюлевой шторой окончательно стемнело, на мокрых тротуарных плитах дрожал свет фонарей, по которому ветром проносило черные волны дождя. В тепле клонило в сон, тело расслабилось, в полузабытьи реальность сливалась с прошедшей ночью — и со свежими воспоминаниями о Карабахе.

Тогда, после боя, оставив раненых в какой-то армянской деревушке, они двинулись через перевал в Степанакерт, на который ожидалось азербайджанское наступление. На перевале поднялась метель, ноги вязли в глубоком снегу. За пеленой белых хлопьев показались темные фигуры — вскинув стволы, подошли ближе. Навстречу им тащились старики и женщины, несущие завернутых в одеяла малышей. Дети постарше шли пешком, уцепившись за руки взрослых. Они не плакали, лишь механически переставляли ноги.

— Азеры, — кивнул раненый Эдик, опустив свой «Калашников», — из Шуши бегут. После Сумгаита все азеры бежали из Армении, но мы ни одного не убили. Пусть идут...

Кофе дымился в круглой белой чашке, стоящей на красном пластике стола. В тот вечер Шинкарев так ничего и не решил.

А спустя месяц, ранним февральским вечером, Андрей переходил Фонтанку, направляясь на военную кафедру Ленинградского инженерно-строительного института. Он нес выпускную работу, выполненную на курсах переподготовки, которая называлась «Материально-техническое снабжение ремонтной службы танкового полка в условиях горной местности Вьетнама». «Вьетсовпетро» уже бурило первые скважины в Тонкинском заливе, вьетнамско-китайский конфликт хорошо помнился, так что тема казалась вполне актуальной.

Свернув с моста, Андрей услышал за спиной звонкий цокот копыт. Когда обернулся, увидел двух девочек на лошадях, поднимавшихся на мост со стороны Вознесенского. В центре Питера всадницы не редкость, но тут все сложилось один к одному: тускло белеющий лед Фонтанки, гранитный полуовал моста и на нем — два четких силуэта на фоне ветреного багрово-красного неба. Мерзлым металлом простучали копыта; черные волосы на непокрытых головах, пересекая закатный солнечный диск, на миг приобретали объемность, подсвеченную и пронизанную алыми лучами. Слегка подпрыгивая в седлах, всадницы спустились с моста и скрылись в створе Измайловского. Стук копыт затих, солнце ушло, все погрузилось в сизую февральскую зиму. «Черт, непростой это город», — подумал тогда Шинкарев. Первый раз ему захотелось жить в Питере. И он решил не уходить со службы.

Не зря сказал Козьма Прутков: «Только в государственной службе познаешь истину».

Аспирантка Оля вскоре вышла замуж, так и не защитившись, и уехала рожать в свой Барнаул. Больше они не виделись.

* * *

Сквозь шум гулянки, развернувшейся на соседней посудине, послышались слабые, но явно посторонние звуки: ровные шаги по пирсу, легкий, словно кошачий, прыжок на корму, качание латунной дверной ручки. Потом — осторожный стук.

«Пистолет? Шуму много, он без глушителя. Кулаком надежнее».

— Господин Шинкарев? Откройте, пожалуйста! — попросили за дверью на русском языке с мягким акцентом.

«Что за черт?»

Андрей открыл дверь.

— Можно войти? — вежливо спросил гость.