пристрастии к скотоводству. Через несколько лет товарищи возвели Аврама в ранг вождя. Он назначал время остановок и отбытий, договаривался с царями о стоянках на их земле. И сейчас рыскал между Бавелем и Кишем в поисках наилучшего места для стоянки.

В Авраме мне нравилось все: четкость черт, глубокомыслие, таившееся под высоким лбом, обрамленные густой бородой чувственные губы и живой блеск глаз, сохранивших детскую надежду на чудо. Меня пленяла история, которую рассказывало его тело, прямота этого человека, идущего навстречу горизонту, бесстрашие его расправленных плеч, смелость хорошо посаженной шеи, равновесие между мускулистостью и стройностью, искренняя склонность к наслаждению, сквозящая в проворной гибкости. Даже когда Аврам говорил шепотом, у него вибрировала грудная клетка, и звуки его голоса ласкали и захватывали меня, как и необычность его суждений. Мой интерес разделял и Роко. Пока мы беседовали, пес слушал, лежа у моих ног и глядя на Аврама. Порой он украдкой бросал на меня неуверенный взгляд, словно спрашивая: «Позволишь ли ты мне почитать его, как тебя?» В знак согласия я опускал веки, и его морда вновь поворачивалась к кочевнику.

Маэль не проронил ни слова – таков был его способ общения. Эта немота означала: он знает, что отец мертв, но не хочет демонстрировать свою скорбь, и жизнь продолжается. Его молчание требовало и нашего. На следующий день после казни он сам вернулся в школу писцов. С нами он открывал рот, только чтобы произнести что-то незначительное или по делу, а серьезные мысли хранил в святилище, которое мы уважали. Уже на следующий вечер на постоялом дворе появился озабоченный горем ребенка Гавейн. В присутствии Волшебника к мальчонке вернулась его прежняя живость, и он снова защебетал, переписывая таблички, – в течение долгих месяцев Маэль и Волшебник, занимаясь письмом, привыкли болтать, пока Саул где-то напивался. И я понял, что, стоит появиться Гавейну, горе Маэля утихает.

Прошла неделя, и Аврам заинтересовался причиной столь частых визитов. Скрыв, что Волшебник является двойным шпионом, я пояснил, что благодаря занятиям письмом Гавейн определил дальнейшую судьбу Маэля и что его преданность никогда не вызывала подозрений.

– Не сомневаюсь, – пробормотал Аврам. – Однако не удивляет ли тебя то, как он смотрит на мальчика?

Я прыснул:

– Он смотрит на него взглядом, который обращен на ребенка, каким он сам был когда-то. А поскольку Гавейн себе очень нравится, он просто без ума от Маэля.

Сдержанности Аврама зеркально отвечало недоверие Гавейна. Как-то вечером он отвел меня в сторонку и выбранил:

– Кто такой этот Аврам? Что он делает подле тебя? Зачем ты приютил его? Он что, твой родственник? Что вас связывает? Я не понимаю… я всегда знал тебя одиночкой, а теперь ты с ним не расстаешься.

– Ты никогда не знал меня одиноким, потому что после нашего знакомства я жил с тобой, с Саулом и его сыном.

Рассерженный Гавейн вернулся к Маэлю и возле мальчика вновь заулыбался и обрел легкость.

Волшебник был прав: с Аврамом я вел себя иначе, чем с остальными. Мне постоянно хотелось говорить или молчать вместе с ним, в его присутствии я наверстывал века. С ним мне казалось, что я вновь рядом с Хамом, детьми Хама и их потомством, в близости одного этого человека я обретал общение со всеми своими отпрысками, знакомыми и незнакомыми. Если Гавейн, Маэль и покойный Саул составляли мою приемную семью, то Аврам был представителем моих кровных родственников.

Увы, признаться в этом я не мог никому. Даже ему…

Целыми днями Аврам бродил по окрестностям, чтобы решить, приведет ли он сюда свой народ. Я же в течение дня находился в поселении рабов, если не требовалось срочно появиться на складах, в мастерских по производству кирпичей или на строительстве Башни, где происходило много несчастных случаев. Из-за голода, жажды, истощения и отчаяния люди чаще падали, оскальзывались, оступались, не успевали отскочить при падении камней. Бригадиры ценили человеческую жизнь дешевле кирпича: я видел, как они постоянно подбирали его, не прикасаясь к трупу того, кто только что этот кирпич формовал; я также видел, как, не выпуская из рук штукатурную лопатку, рожала беременная женщина, а наутро она уже снова месила глину, увязав новорожденного в свой фартук.

К счастью, по вечерам мы с Аврамом сходились в Саду Ки. Каждый раз он готовил скромный и сытный ужин, сидя за которым мы предавались бесконечным беседам. Исходив весь Бавель и его окрестности, мой гость недоумевал:

– Мы родились, чтобы жить среди природы, а не в искусственном мире, построенном из скрепленных земляной смолой кирпичей и камней. А эти крепостные стены! От чего они защищают людей? От земли, от воды, от ветра, от солнца или от диких животных? Нет, они защищают их от таких же людей, которые тоже прячутся за своими укреплениями. Именно крепости породили вторжения! Они были задуманы не для того, чтобы обороняться от набегов, но скорее чтобы их провоцировать. Чем больше городов, тем больше сражений; война не прекратится никогда. Города между собой занимаются тем же самым, чем люди внутри крепостных стен: завидуют друг другу. Города проявляют наши худшие чувства: зависть, тщеславие, алчность и страх. Люди стремятся к материальному успеху, который возвысил бы их над соседом, и впадают в панику при мысли не добиться его. Чего именно не добиться? Преуспеть не означает приобрести четыре дома, потому что живешь ты только в одном, а по сути остаешься тем же самым. Следует стремиться не к тому, чтобы обладать большим, а к тому, чтобы лучше жить. Все улицы Бавеля ведут в тупики. А все выходящие из Бавеля дороги сбивают с пути.

На следующий день, когда мы шли вдоль размалеванных святилищ, Аврам воскликнул:

– Ты только взгляни на этот базар! Вот храм Ишкура, Бога бури, дождей и стихийных бедствий. Вот храм Энки, Бога пресных вод и покровителя прачек. Это храм Нисибы, Богини писцов, в нем учится Маэль. А вот храм Нергала, Бога чумы, и Гибила, Бога огня. Здесь Энлиль. Здесь Ану. Здесь Ки. Внизу Нанна, Нинлиль, Уту… Я насчитал их целую сотню! Кошмарный сон, возвращающий меня в лавку истуканов, которую держал в Уре мой отец. Туда заходили верующие, покупали самых дорогих, а от дешевых нос воротили: они были уверены в могуществе глиняных божков и уносили свои покупки, прижимая к груди, словно бесценные сокровища. Но я-то видел, как мой отец изготавливает эти статуэтки, вернее, как в глубине двора, среди курятников, их безропотно мастерят своими грязными руками его равнодушные, усталые и скучающие работники – без малейшего сочувствия или сосредоточенности,