— Валяй, — разрешил Азиков. — Только не завирайся.

— У. Тогда пресно.

— Он без вранья не может, — сказал Пашка.

— Без выдумки, Паш. Выражайся, пожалуйста, точнее.

— Один хрен.

— Нет, правда. Меня все время не за того принимают. А потом сами и обижаются. Или даже мстят.

— Ох уж. Так-таки и мстят?

— Честное пионерское. Сам не пойму. Прямо до смешного доходит. Вот вы люди мудрые. Может, посоветуете непутевому, как с этим быть?

— Не, — сказал Азиков, — с советами уволь.

— А, Ефим Иваныч? И вы — пас?

— Вязать надо, — буркнул Перелюба.

— Жаль, — сказал Иван. Он почувствовал, что не ко времени вылез, и сник. — Вы правы. Какие еще развлечения во время работы? Делу стремя, а потехе кнут — иначе мы никакой Америки не догоним. Верно я говорю?..

План летней навигации бригада Азикова, как и ожидалось, выполнила первой и намного раньше других.

В море теперь выходили с ленцой. Часть улова — как правило, отборный омуль — рыбаки беззастенчиво прибирали к рукам. Солили, затаривая в метровые бочки, и при удобном случае с оказией развозили и сгружали по домам. Две бочки каждому — минимальный задел на суровую зиму. И ящиками, щедро, обменивали свежака на копченого.

Когда рыба стала попадаться с икрой, меню изменилось, они теперь трижды в день уминали редкий деликатес, как кашу, черпая ложками из крутолобого стирального таза.

Если в поведении рыбаков чувствовалось, что близок конец навигации, то Ржагин попросту притомился, устал. Он обрюзг, обдряп и отяжелел. Как-то нечаянно глянув на себя в осколок зеркала, обомлел — взятые румянцем щеки лоснились и круглились, глаза, хотя и по-прежнему неглупые, однако оплывшие, кепочки век стянуты книзу и от былой волоокости вот-вот не останется и следа; проклюнулся и зловеще назрел, как киста, второй подбородок, шея раздалась, брови потемнели и закустились, как у чванливых чиновников, даже волосы на голове сделались толстыми, жирными.

Амба, решил Иван, так недолго и до греха, еще неделю здешней курортной жизни, и неродная мама меня не узнает.

— Адмирал, — сказал Азикову. — По-моему, вы дальше и без меня справитесь. Поболтался под ногами, хватит. Пора и честь знать.

— Надоело?

— Все икра да икра. Никакого разнообразия.

— Что ж, птица ты вольная. Проводим.

— Пусть только никто не обижается.

— И ты, улыба. Я ведь зарплату тебе так и не выбил.

— Жаль. Я бы пожертвовал ее детскому саду.

— Завтра в час самолет.

— Ясненько.

В последний замет бригадир доверил Ивану управление ботом — и когда клали сеть в море, и когда выбирали.

Поутру, прибыв в Хужир, сдали для отвода глаз килограммов сто пятьдесят, набили мешок Ивану «на отъезд» и по сумке снесли женам.

Вернулись на мол часам к одиннадцати — проводить.

Евдокимыч подарил старинный портсигар, Перелюба трубку. Пашка крапленые, с секретом карты — чтоб разбогател, сказал, обгребывая московских миллионеров. А Николай сверкающую, с рубиновой ручкой финку в ножнах из оленьей кожи.

— Чтоб посадили, да, Коля?

— Ты ж не был?

— Бог миловал.

— В жизни, земеля, все надо попробовать.

— Если не все, то как можно больше?

— Точно.

И каждый принес по фотографии с адресом на обороте — Николай с корешом (Гера) в рост. Пашка с мясом выдранную из какого-то документа, Евдокимыч с племянницей на коленях, а Перелюба, должно быть, фронтовую, в солдатском окружении.

— Тронут.

Ржагин вручил им по конверту с просьбой вскрыть после его отъезда (каждому шутливое четверостишие Бундеева и обратный адрес). А рубашку и брюки попросил передать Лизе.

— И где живешь?

— Ни в коем случае.

По-мужски расцеловались.

Пашка сунул Ивану в рюкзак сверток с отборным копченым омулем («В своей Москве похвастай, — сказал. — Невидаль»). Мешок, забитый свежей рыбой, Азиков подхватил и вскинул за спину.

Иван в пояс поклонился боту:

— И тебе, старина, большое-пребольшое.

Они двинулись к грузовику, ожидавшему на песчаном пригорке.

Иван сел с шофером в кабину.

— Кремль там за меня посмотри.

— А то оставайся. Женим.

— Ну, сукин сын, если забудешь.

— Ефим Иваныч? — крикнул, высунувшись, Иван. — Значит, что сердце скажет?

Перелюба ободряюще кивнул.

— Тогда у меня получается... я вас всех полюбил!

— Смотри не растряси, — пригрозил Пашка. — А то мы знаем тебя. Небось до первого кювета?

— Предупреждаю, — кричал Ржагин. — Это надолго!

Азиков махнул водителю:

— Трогай.

— Сенюшкину — привет! — и, вскинув руку, ударил кулаком в небо. — Любовь и свобода! Отныне и навсегда!

— Трогай, дура голая. Трогай!

Высокая поляна в лесу, грунтовая взлетная дорожка и сарай-касса — вот и весь аэродром. Вразброс, лежа в траве или на пеньках сидя, ожидали самолет местные. Иван занял очередь — одиннадцатый, и тоже прилег в сторонке, прощально перебирая в памяти эпизоды рыбацкой жизни.

Фырча и взбивая пыль, села керосинка.

Летчики, пересчитав пассажиров, послали веснушчатого босого мальчика, видимо, завсегдатая здешней поляны, за какой-то Свиридихой, и резвун побежал звать; неполным летчикам лететь не хотелось.

Вскоре приковыляла, спеша, изможденная старушка, да не одна, а с козой — и объявили посадку.

Неторопливо погрузились.

Вырулили и поднялись.

Лес, сплотясь, застелился под крылом курчавым мшистым покровом. На плешке бугра, как на выгоревшей ковровой заплате, Иван, прильнувший к окну, различил тоненькую фигурку мальчика — вскинув одну руку козырьком, другой он старательно махал вслед удаляющемуся самолету. Иван улыбнулся:

— Пока, провожало!

Остров стремительно падал, соскальзывая все ниже и ниже, проваливаясь в ослепительное море. Череда карих скал и обрывов, дужки заливов и бухт — Иван узнавал их сверху и не узнавал.

В салоне пахло. Качаясь, ходил по проходу, заглядывая в окна то справа, то слева, жадно всматриваясь — как ненасытный турист, поглощающий все без разбору.

Постоял и с летчиками на пороге кабины, откуда вид был совершенно особенный.