Сотни судеб вокруг меня — и все они уходят в дым, не дождавшись записи или запоминания.

Исторический опыт всегда частный — мне интересно узнавать, что сделало время с людьми, которых я знал давным-давно. Это своеобразная старина: ты ничего не думаешь об этих своих знакомцах, они выключены, но не исключены. И вдруг внезапно узнаёшь о совершённом ими и о не совершённом ими тоже. Об их промахах и ошибках, неудачах и успехах, случившихся за годы, пока с ними не виделся.

Этих людей множество, они связаны друг с другом призрачными нитями знакомств и пересказов; один уже умер, и его смерть странно меняет всё — не то чтобы мир стал пуст, а вот его сюжет пошёл совсем иначе.

Другой уехал навсегда, третий нажил состояние — всё это судьбы, в которых ты странным и незначительным образом принял участие.

Семья — это совсем иное, там исторический опыт сам лезет в руки.

Вот опыт брата моего деда, что, недоучившись на математическом, пошёл бомбить с аэропланов кайзера, а потом, натурально, прибился к белым. Пытался переквалифицироваться в управдомы, но пять языков, из них два мёртвых, накладывают на человека свою печать; его ждала судьба, сватанная для Канта, — три года в Соловках, ссылка.

Во время войны вспомнили, что он знает пять языков, и он стал военным переводчиком. За это ему разрешили вернуться домой. Однако он покачал головой и уехал в свой ссыльный Череповец по-прежнему фотографировать жителей «с уголком» и «без уголка».

Его сестра не оставила писем, а её дневники ушли в пепел перед смертью. Я, впрочем, нашёл несколько тетрадей, завалившихся за книги. Бывшая смолянка писала по-французски, и я стал учить чужой язык, чтобы прочитать уцелевшее. Но там оказалось скучное перечисление врачей и фенологические зарисовки. В Смольном она, кстати, получила шифр — золотой вензель в знак отличия. А потом, в другое, изменённое время, сделала из него себе золотые зубы. Так императорский вензель пережёвывал гречневую кашу, а время длилось.

Судьбы переплетены прихотливо, она вышла замуж за сына знаменитого человека, соратника вождя. Тогда, впрочем, он был ещё и народным героем, а теперь уж нет. Теперь даже переименовали улицы, площади и станцию метро, что были названы в его честь.

Его расстреляли в Гражданскую войну на 207-й версте, между станциями Ахча-Куйма и Перевал. И хотя про него сочинили сотни стихотворений и как минимум две поэмы, мне одна радость — спать под его портретом и портретом его сына. Эти портреты красивы и достались мне как выморочное имущество.

А её муж, что носил в петлицах несколько ромбов, умер в 1936-м. Своей смертью, если смерть может быть чьей-то собственностью.

Люди в родне были разные и интересные. Всё это: портреты, письма и жухлые красные корочки удостоверений — я потом нашёл, как какую-то джуманджу. Откопал, обтёр песок и пыль. Пыли было много.

Моя действительность страшнее литературной, потому как почти литература.

Всё дело в том, что эти истории — как порванные банкноты, которые раздают шпионам для пароля.

Но один шпион пойман, а другой мёрзнет на ветру у памятника или давно продал славянский шкаф на «Сотбис». Я, знающий номера обеих половин, оказался кем-то вроде главы разведки, что никогда не комментирует членство пойманных и мемуары отщепенцев.

Мемуаров никто из них не писал. Письма их суконны и унылы; позднее, будто доисторическое зверьё тупиковой ветви, они вырождаются в открытки.

И о них помню один я.

Но знание моё нечётко и зыбко…

День валился в мёртвый сон, как убитый солдат.

История железной дороги — последнего транспорта Толстого. Паровоз как метафора русской истории. Прорыв сквозь границу Астапова. Паровозы уходят как динозавры

Поутру мы собрались в одном из номеров, и я стал глядеть на прекрасных девушек, что приехали к нам.

Это всегда оказывается лучшим видом за завтраком, бодрит и даёт заряд на весь долгий и утомительный день.

Выглянуло нежаркое, почти зимнее солнце, геометрия местности изменилась, и всё как-то повеселело вокруг.

Стало даже жарко. Теперь солнце било сквозь пыльные портьеры, и жизнь казалась лишённой какого-то тяжёлого гнета. Путешествие нас как бы отпускало, и я начинал верить, что после смерти Толстого ожидало некое светлое воскресение.

Мы пробили стену и въехали в тот город, до которого так и не доехал Толстой.

Ответить, как и почему Толстой бежал, невозможно: всё равно что-то остаётся недосказанным. И мы, разумеется, не смогли, поэтому я снова и снова вспоминал ту самую фразу из дневника вдовы, что спустя полгода приходит на могилу писателя и пишет потом: «Что случилось — непонятно, и навсегда будет непостижимо. Чудесный тёплый день…»[165]

А перед нами было уже то пространство, которое осталось навсегда недостижимым, — город Чаплыгин был свеж и весел. Я, правда, сразу же вспомнил о Циолковском и не без труда отогнал призрак глухого старца прочь.

Железная дорога — вот что спасает Россию.

На откосе Раненбурга-Чаплыгина мы сфотографировались. Перед нами лежала местность сказочной красоты с тонкими стрелами железнодорожных путей.

Кажется, если бы Толстой не покинул спасительную утробу вагона и доехал бы сюда, всё могло окончиться иначе.

Русская литература навек обручена с путешествием. Она связана с дорогой так же, как связана история России с её географической протяженностью. Одно определяет другое и это другое, в свою очередь, начинает определять первое.

Путь вечен, движение неостановимо.

Речь пойдёт, собственно, лишь об одной детали этого пути, но детали из самых важных, которую не назовёшь просто деталью.

Итак, всех спасает движитель, локомотив.

Короче говоря, паровоз.

Наш герой, похожий тогда на колёсный самовар, появился на свет в 1803 году. Англичанин Тревитик обессмертил своё имя, а город Лондон получил первую в мире железную дорогу.

У русских тогда были свои заботы. Оставалось ещё два года до того, как Анна Павловна скажет что-то о поместьях фамилии Бонапарте, до Аустерлица оставалось два года. На полях Центральной Европы вскоре начнётся военное шевеление; окутываясь пороховым дымом, человечки в цветных мундирах поползут друг на друга, топча чужие посевы…