— Свидетель есть, — сказал Гудошников. — Если жив — подтвердит. Это Илья Иванович Потехин, житель села Спасское на Печоре.

Китайников неторопливо порылся в бумагах у себя на столе и положил перед Гудошниковым несколько тетрадных листов.

«Начальнику НКВД, — прочитал Гудошников крупные, старательно выведенные каракули. — От гражданина Потехина Ильи Ивановича, бывшего жителя села Спасское, а ныне вынужденного жить в Сибири, в городе Тобольске. Уважаемый гражданин начальник! Долго терпел я, да больше мочи нету скрывать от Советской власти про жизнь одного человека, которого зовут Гудошников Никита Евсеич. Он меня все время ищет, чтобы убить, потому что я свидетель, как он снюхался с белым карательным офицером Каретниковым, когда был в Северьяновом монастыре. Он меня еще там бил и хотел убить, потому что я видел, как он отдал свои документы этому недобитому врагу трудового народа, и с этими документами Каретников убежал от расплаты трудового народа. Но я тогда от Гудошникова убежал и спрятался, оттого и жив пока. И теперь пишу и боюсь его, до сих пор все прячусь, езжу с места на место, не могу вернуться к семье и детям. Он меня скараулит и убьет. Ходит он всегда с наганом. Спутался он с врагами народа, а выдает везде себя за героя. Какой же он герой, если бандитам помогал и с ними спутался?»

Гудошников, не дочитывая, отбросил письмо и обхватил голову руками. Звенело в ушах и, словно на дыбе, перехватывало дыхание.

— Сволочь, — прохрипел он, — пожалел гада… не расстрелял собаку…

И все-таки не укладывалось в сознании Никиты Евсеевича, что Илья мог продаться еще раз, теперь уже новому хозяину — гостю от Каретникова. Что-то здесь было не так, что-то неуловимо выдавало фальшь. Неужели Потехин мог предать его, оболгать и написать под чью-то диктовку страшное обвинение, после того как они вместе прожили целую зиму на острове? Спали, прижимаясь спина к спине, согреваясь теплом друг друга? После того как они спасали жизнь гибнущим книгам, сушили их, перелистывали до одури? Помнится, он же, Гудошников, учил его читать и писать. Неужели для того, чтобы он потом написал на него грязный донос?.. Почерк Ильи выветрился из головы, да и какой там почерк — каракули, и кто бы их ни выводил, они все похожи…

Ведь и тогда же ему не верил, скорее, жалел и желал, чтобы у Ильи наконец сложилась жизнь, но не верил! И все эти годы, вспоминая его, отчего-то думал, что жизнь у Потехина получилась. Он и в самом деле намытарился по горло. Насильно взяли в банду, заставили вздергивать на дыбу живого человека, жечь книги, а может, и стрелять в людей. Потом он, Гудошников, заставлял его спасать те книги, заставлял учиться читать и писать. А ему было плевать на все. Ему нужна была лишь золоченая медь с куполов храма — избу покрыть. Потому-то Илья все спрашивал: на кой лад возиться с книгами? Какая польза?.. Но занимался ими упрямо, так как его заставляли. Неужели убеждение, что жизнь состоит только из насилия и воли сильного, укоренилось в нем с устойчивостью собачьего инстинкта? Или он повязан с бандитами чьей-то пролитой кровью, но промолчал об этом, и теперь ему припомнили эту кровь? Пришел новый насильник, сказал — пиши, не то выдадим властям. Он написал…

— Жив ли Петр Лаврентьев? — спросил Гудошников. — Он жил в скиту, на острове… Этот старец видел, как я стрелял по Каретникову, когда тот бежал с острова.

Никита Евсеевич на узника Северьяновой обители не надеялся, да и вряд ли он жив. Старец пережил собственное «я», думал Гудошников, и давно уже безразлично взирает на земную суету. Он может подтвердить лишь то, что от него потребуют, потому что не верит в человека. Все зависит от того, какой вопрос ему зададут первым. Сказал же он бандитам, что серебряный гроб остался на острове, хотя скорее всего, знал, что его разрубили топором, разбили кувалдой на части и вывезли. Бандиты хотели это услышать — он сказал, но сказал не из страха смерти, а по другой причине. Дескать, вы, люди, хранители зла и враги добродетели, а поэтому ищите то, чего нет, мучайтесь, изрыгайте свою злобу, захлебывайтесь ею, коли она, злоба, вас тешит. Он и посох-то, когда закрывали монастырь, отнял у игумена лишь потому, что видел в нем своеобразный символ зла. Семьдесят лет его били этим посохом…

— Кто это — Лаврентьев? — не сразу спросил Китайников.

— Старец, бывший узник монастырской тюрьмы.

— Что ж, проверим, — согласился следователь. — Сделаем запрос.

Свидетелей больше не было. Казак, пытавший Гудошникова на дыбе, давно сгнил в земле.

— Да, — спохватился Никита Евсеевич, — там на острове похоронен бандит, которого я застрелил. Возможно, в нем сохранилась пуля из моего маузера.

— Хорошо, мы и это проверим, — сказал следователь. — А пока идите домой. Придете завтра в восемь утра. Не забудьте принести ваш маузер. Его нужно сдать.

— Но это награда! — слабо воспротивился Гудошников. — Он именной!

— Прежде всего это — оружие, — холодно проговорил Китайников. — Не принесете — пошлем работника, он изымет. И подумайте хорошенько. Может быть, еще что вспомните. И кстати, дома у себя опишите подробно: куда, зачем ездили вы с тысяча девятьсот двадцать второго года и по сей день, с кем встречались. Идите и вспоминайте.

И он вспомнил, вспомнил Муханова.

Вернее, вспомнили они вдвоем с женой Сашей, когда сидели ночью в кабинете и думали, что делать.

Гудошников знал, что четыре года назад начальника Олонецкой ЧК Сергея Муханова, бывшего его комэска, перевели в Москву в отдел по борьбе с бандитизмом. Как-то он заезжал к Никите в Ленинград, но не застал его. Гудошников тогда странствовал по Русскому Северу. Никакой связи между ними не было, писем друг другу не писали, и только сейчас Гудошников ощутил вину перед Сергеем. Муханов, далекий от занятий Никиты Евсеевича, все-таки сделал для него самого и для спасения древних книг много, и даже каким-то образом Никита Евсеевич подвел его: мандат, выданный им в Олонце, хоть и был незаконным, тоже угодил в руки бандита. Но Гудошников — вот беда — вспоминал о Муханове лишь тогда, когда небо становилось с овчинку.

Он тут же и покаялся перед Александрой, поклялся, что впредь такого не будет.

— Обыкновенный эгоизм увлеченных людей, — вздохнула Саша.

Этой же ночью Гудошников взял маузер и отправился на почту отбивать телеграмму Муханову. Поскольку домашнего адреса он не знал, то телеграмму послал в тот самый отдел, куда перевели Сергея. Возвращаясь с почты — улицы по-ночному были пусты и покойны, — он заметил человека, идущего за ним. Гудошников остановился, переложил маузер за пазуху. Человек тоже остановился, спрятался за угол. «Ах ты, сука! — про себя выругался Гудошников. — На прицел взяли? Ждете момента ухлопать? А не „гость“ ли это от Каретникова?!» Он развернулся и широким шагом, насколько позволял протез, пошел к углу дома. Еще не достигнув его, заметил, как от угла метнулась тень. Следящий за ним быстро уходил, прячась в тени домов. Возникло желание немедленно догнать, однако он вспомнил, что Саша дома одна со Степаном, и как бы что не случилось с ними, пока он гоняется за этим призрачным человеком.