Гудошников выматерился, что позволял себе очень редко, развернулся и пошел домой.

Он решил не ходить к следователю и не сдавать маузер, пока не придет ответ от Муханова. Он заперся в квартире и решил никого не впускать и не отвечать на телефонные звонки. Пусть думают что хотят! Без Сереги Муханова ни одного самостоятельного шага!

Ответ пришел неожиданно быстро, сверхмолнией. И вселил уверенность. Муханов обещал приехать утром следующего дня, и до этого утра Гудошников не выходил из дома. Кто-то приходил, стучал, требовал открыть, потом звонили. Из окна квартиры Гудошников видел какого-то человека в легкой рубашке, завязанной узлом на животе, человек этот часа два торчал перед домом, затем долго стоял под окнами черный автомобиль. Что это были за люди — пойди разберись…

Бывший комэск изменился здорово. Вместо скрипучего кожана и буденновки Муханов носил теперь военную форму с майорскими шпалами в петлицах, раздался вширь, погрузнел.

— А ты все такой, товарищ комиссар! — смеялся Муханов. — И нога у тебя не отросла!

— Зато крылья выросли, летаю, — хмуро пошутил Гудошников и, не давая тому опомниться, выложил про свою беду и обиду.

— Обойдется, товарищ комиссар, не унывай! — заверил Муханов. — И не расстраивайся, главное!.. Эх, остался бы тогда в Олонце со мной! Теперь бы уж наркомом просвещения был Карельской республики, а?

— Я и так нарком, только без портфеля, — усмехнулся Никита Евсеевич.

Рассуждал Муханов легко, даже иронично, как уверенный в себе человек, и в этом Гудошников услышал какие-то отечески-покровительственные нотки. Сергей будто успокаивал неразумное дитя, по своей наивности попавшее впросак. Видимо, подумал тогда Гудошников, бывшему комэску многое удается и многое он успел достигнуть. Да, возможно, и Гудошников был бы уже наркомом. Нарком — это не так уж и плохо…

Муханов ушел в управление НКВД, и весь день Гудошников ждал его, в полной уверенности, что придет он — все разрешится и справедливость восторжествует. Однако майор пришел угрюмый и задумчивый.

— Угораздило же тебя, товарищ комиссар, — проворчал он. — Дело — пустяк, явный шантаж и провокация, а придется доказывать.

— Да почему же надо доказывать?! — возмутился Гудошников. — Почему верят какому-то… идиотскому письму, а не мне?

— Не горячись, Никита, проверим и докажем, — успокоил Муханов. — Будем искать свидетеля, Илью Потехина… Напрасно ты его там, на острове, в расход не пустил. Все бы было в порядке.

— Не мог я… Жалко стала. Он несчастный человек, — вздохнул Гудошников. — Его расстрелять что дитя убить… Сначала хотел, в горячке, а отошел — не смог. Он плакал…

— А если все-таки автор письма — он?

— А если не он?

— Странный ты стал, товарищ комиссар, — улыбнулся Муханов. — Уж не вобрал ли ты в себя христианскую мораль из этих талмудов? — Он кивнул на шкафы с книгами. — Говорят же, что врачи-психиатры иногда сами сходят с ума и не замечают этого.

— Христианская мораль, Сергей, не от Бога, и не от его пророков, — сказал Гудошников. — Христианство взяло общечеловеческую мораль, созданную еще до христианства. И мы кое-чем из той морали пользуемся до сих пор, только этого не замечаем. А если и замечаем, то думаем, что она — христианская. Этим и дурили попы народ, мол, у нас — мораль…

— Тут я сдаюсь! — Муханов поднял руки, медленно опустил их. — Он ведь тебя на дыбу вешал? Или помогал вешать. А ты его пожалел! Сказали бы ему — стреляй комиссара, и застрелил бы… Запомни, Никита, такие люди еще страшнее. От них не знаешь, что ждать… А ты молодец, товарищ комиссар! — неожиданно рассмеялся Муханов. — Удивляюсь тебе! И люблю тебя! Интеллигент, книжник, вроде бы от драк уходить должен, а ты все дерешься!.. Кого ты позавчера ночью с маузером по городу гонял?

— А черт его знает… — отмахнулся Гудошников. — Пристал какой-то тип, идет за мной. Хотел поймать, да побоялся за Сашу со Степкой…

— Это наш работник был, — усмехнулся Сергей.

— Та-ак, — протянул Гудошников и посуровел. — Значит, за мной следили? Смотрели, куда я пойду, что делать стану?.. Хорошо…

— Не волнуйся, товарищ комиссар, — посерьезнел Муханов. — Не следили за тобой, а охраняли. И дом твой теперь охраняют. Люди от Каретникова могут прийти в любой момент.

— Знаю, потому и гонял, — сказал Гудошников. — У него на лбу не написано. А эти сволочи недобитые от меня не отстанут, пока у меня есть это собрание. Им ведь не сами книги нужны, им нужно, чтобы этих книг у России не было. Здесь такая подоплека, такой смысл скрыт…

Муханов поморщился, не согласился.

— На книгах они там у себя деньги делают. Продают коллекционерам и живут. Золото вывезти невозможно, так они теперь на музейные редкости бросились…

— Э, нет, — отрезал Гудошников. — Ты неверно понимаешь. Здесь смысл другой — оторвать большевизм, социализм от истории народа. Показать нас варварами, дикарями. Ты эти моменты не путай! Это политика!

— Политика, — согласился Муханов. — Но в этой политике есть и другой смысл: опорочить старых большевиков. Ты думаешь, на одного тебя подметные письма идут?

Гудошников вскинул голову: в памяти всплыли события, происшедшие годом позже того злополучного двадцать второго года…

Донос в НКВД был не первым доносом на Гудошникова. Возвратившись с Печоры и сдав книги в университетскую библиотеку, Никита опубликовал статью, первую. Писал о необходимости спасения рукописного наследия Древней Руси, о том, что сейчас, когда идет перестройка сознания верующих, закрытие многих церквей и монастырей, самое время искать великие памятники литературы и искусства древности. Собрания и библиотеки наконец оказались в народных руках. И кто знает, в какой груде погибающих древнерусских книг лежит заповедное «Слово о полку Игореве» либо другое «Слово», вообще неизвестное науке? Писал он и о результатах своих поездок в Олонец, на Печору, еще в той, первой статье предлагал отправлять знатоков словесности на поиски памятников литературы и искусства.

Буквально следом, словно эхо отозвалось колокольному набату, появилась статья писателя Цитовичева: «В своих рассуждениях гражданин Гудошников предлагает вернуть в нашу пролетарскую, истинно народную культуру традиции и образцы буржуазной, отжившей свой век культуры. Довольно, гражданин! Вы хлопочете о вчерашнем снеге. Мы должны со всей ответственностью за будущее литературы сказать наше революционное — нет! Нет — возврату к проклятому прошлому! Языком церковного проповедника он пишет о своих политически незрелых мыслях, при виде горы церковной писанины, коей столько веков морочили голову народу, затупляли его самосознание, плачется по поводу того, что в монастырях книги превращаются в прах, и призывает спасать их. Следует со всей внимательностью прислушаться к его голосу и со всей ясностью сказать, что это голос врага, публично оплакивающего закономерную гибель религии — религии, отвергнутой народом!»