Вечернего света я дождался и поспешил на склон, заросший калиновыми кустами. Мне хотелось сфотографировать этот вечерний свет на темно-алых ягодах, висящих тяжелыми планетами или меркнущими солнцами. Фотоаппарат звучно щелкал, я влез в куст и пытался совместить гроздья с закатным солнцем, добиваясь чистого цвета, света без провалов в белое или черное. Добиться этого было не так-то легко. Да еще и ветер вдруг заколебал гроздья. Давно заметил, что цветок или дерево, только что цепеневшие, вдруг оживают, трепещут листвой и лепестками, стоит приблизиться к ним с камерой. В самом деле, начинают волноваться, словно актеры перед выступлением. Долгие ночи и дни стояли они, не привлекая ничьего внимания. И вот появился человек с каким-то странным приспособлением. Для чего?

Удвоить видение калины в закатном свете, вырвать у неведения это зрелище, сделать его достоянием других. Скорее всего, здесь никогда не объявится человек с фотоаппаратом, ну, по крайней мере в такой же калиновый вечер. Да этот вечер никогда и не повторится. На следующий год будет другой октябрь, другое солнце, другая калина, другой свет. А фотография сегодняшней калины попадет на глаза кому-то. И другие фотографии местности. И образ местности возникнет где-то в отдалении. Местность идеальная отделится от себя самой и уже будет существовать неуязвимо ни для охотников, ни для строителей дорог, ни для добытчиков полезных ископаемых – торфа и гравия, песка и глины, – ни для лесорубов, она воспарит как остров, стряхнув пластик и пластиковых людей.

Не цепляйтесь!.. падайте на свои мусорные острова и пойте там свои мусорные песни.

Хорошо бродить в одиночестве! Слушать синиц, вдыхать прель палой листвы и, наклонившись к кусту калины, вдруг почувствовать ее трепетание и взять и вознести ее на мыслимый остров, пламенеющий красками, как склон этого дня над Воскресенским ручьем. Так вот он и есть прямо подо мной – мыслимый и реальный склон в огненных сполохах октябрьского солнца и маленьких каленых алых планет. И я смотрю вниз, вглядываюсь в наступающую ночь, что змеится по ручью из Черного леса.

На следующий день я проверил ужа. Видно было, что кто-то добросовестно принялся за него. Может, мыши. Слишком тщательно была обглодана, до тоненьких костей хребта, его «шея». Ястреб, наверное, рвал бы его кусками, да и вообще унес отсюда.

День был пасмурный. Где-то за Городцом слышались голоса охотников – скорее всего, браконьеров. По Городцу идет граница охотничьего хозяйства. А на территории этого хозяйства над Воскресенским ручьем уже вечером началась пальба. Только что я поднимался туда, в черные поля, где у одинокой сосны, похожей на флаг, прямо напротив моей стоянки ютится печальный сирый островок поржавевших крестов и одного обелиска, с которого слетела фотография и все буквы, и на железных табличках крестов уже ничего не значится. Хорошо, что фотоаппарат я не брал на эту короткую прогулку из-за отсутствующего света, а то бы начал все-таки фотографировать могилы безвестных воскресенских жителей, то есть и не жителей уже, а… И как раз попал бы под пальбу. Потому что именно там и палили.

Вид кладбища меня поразил. Когда-то там росли большие сосны, заметные издалека, с Красного холма на Днепре за Немыкарями. Но весенняя забава соотечественников – палы – свалили в конце концов эти деревья, и сейчас они серели и чернели тушами вокруг крестов, а некоторые высокие пни стояли, топорщили черные руки в каком-то предельном отчаянии. И только одна сосна уцелела. Серые кресты, словно братья, теснились, хватались друг за друга, пытаясь устоять среди огня и бурьяна, снегов и дождей. Последнее пристанище воскресенских, их унылая «деревня». А настоящей деревни уже и след простыл. Нет, еще там растут яблони, плодоносят.

На кладбище я решил подняться следующим днем.

Ну, а пока наладился спать под елью, радуясь, что выбрал такую удобную, хотя и мрачноватую, стоянку в низине. Всю предыдущую ночь по вершинам Черного леса и по Воскресенским черным полям гулял ветер, обдирая микенское золото с берез. Ветерлистригон все разорял и пожирал. Обрушился он на Черный лес и на все окрестности и этой ночью.

И мне под океанский шум приснился странный человек. Не Заратустра. Но у него тоже были свои звери.

Это был укротитель или владелец тигров. У него были резкий восточный профиль, пронзительные глаза, черные волосы. Тигра он выгуливал в обычном дворе советских хрущевок. Тут же резвился тигренок. Я испугался было, но увидел, что тигра этот человек держит на толстом канате. И он сказал мне, что нечего бояться.

Оправившись от испуга, я вспомнил о своих обязанностях и, осмелев, спросил, нельзя ли сфотографировать его и тигров. «Ни в коем случае!» – воскликнул он. Я смутился и пробормотал, что просто хотел бы подготовить материал, написать заметку в газету. «Написать?! – вскричал он и отрубил, сверкнув глазами: – Никогда! Хватит. Уже писали».

Я вовсе приуныл и застегнул сумку, собираясь пойти дальше.

Но укротитель внезапно пригласил меня в гости.

Так я оказался в его доме. Кроме меня здесь были еще какие-то гости, они прохаживались по большой гостиной, переговариваясь и пригубливая вино из бокалов. Появился и укротитель. Но сейчас он был в черном одеянии служителя, кажется, армянской церкви. Он приблизился ко мне, доверительно взял за руку и начал говорить. В это время показался еще один священник в таком же облачении; проходя мимо, он приостановился и, наклонившись, пронзительно посмотрел мне в лицо, глаза у него были черные и сверкучие. И он подарил мне маленькое распятие. Я увидел, что у этого распятия глаза как-то странно подвижны.

А «укротитель тигров» гипнотизирующим голосом читал мне свою проповедь. Вот она: «Ты реален и нереален, ты реален и ирреален!» И это он повторял на разные лады, а закончил туманным восклицанием: «Ллалаум! Вечная битва!»

Хмурым ветреным утром, разводя костер под выворотнем, я пытался припомнить, какие отличия у армянской церкви от православной. Кажется, армяне – монофизиты. То есть видят в Христе только Божественную природу. Тогда как остальные христиане верят в двойную природу Христа: это Бог и человек. Хотя монофизитство – ересь. И сами армяне утверждают, что никакие они не монофизиты, а жертвы имперской православной пропаганды. Какая-то абсурдная ситуация.

Да и сон мой абсурден, думал я, засыпая в кипящую воду из Воскресенского ручья соль, гречневую крупу. Тигры, укротитель… Что это? К чему? Интересно, как растолковал бы этот сон Юнг? Ведь сон явно магического, сиречь архетипического, характера. Почему он вдруг поднялся из глубины бессознательного? Что ему предшествовало? Стрельба охотников, фотографирование калины?

Проповедь укротителя главным образом была о двойственной природе вообще человека. Если я правильно это понял.

Здесь меня обращать нет надобности. Реальное и ирреальное в себе я всегда ощущал. Хотя не скажу, что это избавляет меня от сомнений и колебаний. Колебания свойственны обычному человеку. Но безоговорочная мысль о безбожном мире слепа. От нее сразу слепнешь.