Правда, сейчас кое-что в местности изменилось. Здесь верх взяли охотники. Под Загорьем охотхозяйство и в Белкине, Воскресенском лесу охотхозяйство. Не знаю, плохо это или хорошо. Наверное, лучше, чем если бы земли оставались, как в девяностые годы, ничейные и в них промышляли браконьеры. Охотники не дают зарасти дорогам окончательно. Но они же оставляют свалки на месте своих «охотничьих рассказов» с продырявленными меткими выстрелами пивными банками. И есть опаска у мирного пешехода, что и его башку может превратить в дуршлаг шальной выстрел.

К Воскресенскому роднику пролегла накатанная полевая дорога. Охотники любят здесь отдыхать, а заодно и лечить – себя и свою родню, немощных тещ и ревматических бабок. Над родником они положили три бревна, по которым можно дойти до середины родника и опустить в его хладь больные ноги. Все стволы и ветки вокруг в тряпках, завязанных узлами. Так нынешние язычники увязывают свои болезни. Ну, не язычники взаправдашние, конечно, а просто суеверные люди. Вера родниковая не исчезает и в третьем тысячелетии. Ну и ладно, воля ваша, но зачем же мусорить? Оставлять здесь пластиковые бутыли, резать их на стаканы – что стаканов с собой не взяли? Экие потомки Левши, находчивые и мастеровитые… Эта национальная особенность моих соотечественников неисправима, и что здесь поделаешь? Остается лишь чертыхаться.

Но и в других пределах не лучше. В океанах плавают гигантские острова пластикового мусора. И если так дело пойдет дальше, вся земля превратится в подобный остров, пластиковую планету в мироздании. И на ней будут жить пластиковые люди. Существа с пластиковым интеллектом, да они уже сейчас среди нас живут. Узнать их легко: они всюду сеют пластиковый мусор, полагая, что это и есть разумное, вечное. И, встречая на своем пути следы их деятельности, я всегда отправляю в их адрес бодрое пожелание получить однажды на свой праздничный стол все эти штуки: пакеты, зажигалки, бутылки, крышки, банки. Человеку присваивали много эпитетов: умелый, разумный. А вот еще один подоспел: мусорящий. Такова эволюция.

А ведь существовали и другие люди.

В Афганистане еще остались развалины зороастрийских башен. Некоторые исследователи считают Афганистан той самой Айрана Ваэджа, благой страной, Арийским Простором.

Побывав там, я заинтересовался зороастризмом и Погонщиком Золотого Верблюда, так звучит один из переводов имени Заратуштра.

Заратуштра проповедовал мир между людьми, но о каждом говорил как о поле битвы между злом и благом. Вепрь в иранской мифологии был божеством войны Вертрагной. Сцена призвания Заратуштры на реке очень прозрачна и ярка: ему явились Семь сияющих столпов и ввели его в воду, на самую середину реки, где текли чистейшие струи, и так Заратуштра был посвящен. Река в каменистых коричневатых берегах сияла. Направо синели горы.

Зороастризм дарит ощущение чистоты и благоговения пред миром.

Не плюй в Ардвисуру Анахиту! – так можно сформулировать главное в зороастризме. Ардвисура Анахита – божество вод.

Единство благих мыслей, дел, слов – этот категорический императив приносил ощутимые результаты. Римляне свидетельствуют, что парфяне-зороастрийцы хорошо обращались с пленными, беглецами, держали данное слово, были верны обязательствам.

Геродот писал, что зороастрийцы «очень почитают реки. Они не мочатся, не плюют и не моют в них рук и никому не позволяют этого делать». У ранних зороастрийцев не было храмов, Храм для них – природа. Зороастриец обязан был хранить огонь, воду, металлы чистыми, землю – неоскверненной и плодородной, деревья и растения – хорошо ухоженными. Они почитали огонь; у огней были имена. Огонь дозволялось кормить лишь чистыми дровами. Сжигать какую-либо дрянь было немыслимо, кощунственно. Прежде чем вымыть загрязненные руки, следовало очистить их песком, коровьей мочой. Это трепетное отношение к земле, огню, воде по-детски трогательно… и невозможно в наш век.

Но хотя бы воспоминание об этих удивительных людях может на мгновение подарить ощущение чистоты и благоговения. Разжигая костер, зачерпывая воду в ручье, трогая землю, можно испытывать подобие тех древних чувств.

И – не плюй в Ардвисуру Анахиту!

На Воскресенском роднике я уже не останавливаюсь. Но всегда спускаюсь к нему попить воды, убрать нападавшие ветки, да и пластиковый мусор зарыть в близкую топь.

Когда-то вся местность представилась мне огромным родником, колеблемым чистым дыханием. И сейчас я додумываю давнюю метафору: это дыхание Меркурия и Хорта, дыхание поэзии, а следовательно, Твардовского.

Но сейчас мне вспоминаются стихи другого поэта – Заболоцкого: «В государстве ромашек, у края, / Где ручей, задыхаясь, поет, / Пролежал бы всю ночь до утра я, / Запрокинув лицо в небосвод».

Когда-то над чашей родника, из которой изливается ручей, нависало поле, ромашки там и цвели. И ночью уже вся Вселенная была родниковым потоком: «Жизнь потоком светящейся пыли / Все текла бы, текла сквозь листы, / И туманные звезды светили, / Заливая лучами кусты».

Это стихотворение – о Воскресенском роднике, и не спорьте, не доказывайте, что Заболоцкий здесь не бывал. Бывал. Как и Твардовский. И Тао Юаньмин.

Отдохнув немного на роднике, я пошел прямо по ручью и сразу оказался в Черном лесу. В этом лесу растет преимущественно черная ольха, всюду стоят ее мощные колонны, покрытые ржавой чешуей. Лес тянется между Воскресенским ручьем и Городцом примерно на километр. Здесь есть старые пруды, где живут бобры. Пруды вытянутые и напоминают русло реки. Возможно, так и есть. С этим местом связано одно предание, о котором я уже рассказывал. Здесь проходила якобы старица Днепра, и купцы спрямляли путь, ну, а местные ушкуйники нападали на корабли, и место это получило название Бедамля. Но мне кажется, что, скорее всего, здесь тек Городец, бобры его запрудили, и ручей впоследствии изменил русло, взял немного в сторону. Не высыхают пруды благодаря Арефинскому болоту.

Летом здесь попросту ад. А сейчас, в октябре, светло и тихо. Весь лес сквозит, и хорошо видны тропы косуль, оленей и кабанов. Среди черной ольхи зеленеет несколько елок. Почти все елки – чесальни кабаньи. Кабаны любят потереть бока о смолистые стволы, пытаясь избавиться от проклятых насекомых. Но я нахожу одну густую ель, еще не освоенную кабанами, и решаю поставить под ее лапами палатку, дрова здесь есть, ручей Воскресенский в нескольких шагах. И на близком склоне я замечаю красный накрап калиновых кустов. Значит, надо ждать свет. И лучшего места для этого не найти.

– Вот сюда и поставлю палатку, – произношу вслух, протягивая руку под елку, как бы захватывая пространство, и тут же осекаюсь, отдернув руку.