Захар Евграфович и Коля-милый выметнулись на улицу. Темнота. Ветер. И визг, где-то совсем близко, за углом. Кинулись туда. Неясная куча шевелилась на земле и верещала. Захар Евграфович ухватился обеими руками, вздернул, подтащил к окну, из которого падал свет, и увидел перед собой внезапно замолчавшего Екимыча.

— Ты орал?

Екимыч открыл рот, закрыл, вымолвить ничего не смог и только показал рукой за угол, откуда его только что выдернули. Наконец выговорил:

— Там… с рогами он…

— Кто? Кто с рогами? — допытывался Захар Евграфович.

— Черт! — выдохнул Екимыч.

Коля-милый между тем притащил фонарь, и все трое, освещая себе дорогу шатающимся желтым кругом света, зашли за угол. У стены, в затишке, мирно лежал молодой бычок. Его широкий лоб украшали небольшие, но толстые рожки. Он поморгал, глядя на свет фонаря, и вдруг вскочил проворно, будто его подбросили, скакнул вперед, угнув лобастую голову, и так поддал Коле-милому, что тот не устоял на ногах, фонарь отлетел в сторону и погас.

Захар Евграфович, которому все стало понятно, отыскал фонарь, снова зажег его и увидел, что Коля-милый, поднявшись, потирает бок; Екимыч стоит, опустив голову, а бычок по-прежнему мирно лежит на своем месте, помигивает глазами и, наверное, раздумывает: может, еще кого-нибудь поддеть на крепкие рожки, чтобы дремать не мешали?

— Почему скотина по двору ходит?! — закричал Захар Евграфович, разозленный донельзя глупой и дурацкой канителью. — Почему хлев не заперли как следует?! Черти ему блазнятся! Из жалованья вычет сделаю! Иди сам его в хлев загоняй! Пусть он тебя до икоты забодает!

Накричавшись, он плюнул в сердцах и пошел к дому. А там, на крыльце, его уже дожидался Окороков: видно, сторож сам сообразил и пропустил исправника без доклада. Подняться в дом и отужинать Окороков наотрез отказался. Объяснился следующим:

— Некогда, Захар Евграфович, дело не терпит. Да и говорить нам лучше всего в другом месте. И еще нижайшая просьба имеется: в известность о нашем разговоре никого не ставить. Дело сугубо секретное.

— Ну что же, будем молчать, если секретное. Поехали.

И Захар Евграфович первым стал спускаться с крыльца.

Приехали они в полицейский участок, в окнах которого, несмотря на поздний час, горел свет. У крыльца дежурили трое городовых. Проходя мимо них, Окороков коротко бросил:

— Никого не впускать!

В кабинете у исправника висел на стене большой портрет Государя. Всероссийский самодержец, большой и грузный, по-мужицки коренастый, сурово взирал на Окорокова и, наверное, удивлялся: очень уж они были похожи, царь и исправник, словно родные братья. Захар Евграфович невольно улыбнулся, когда Окороков, сняв шинель, подошел к своему столу и остановился под портретом.

— Чему веселимся, Захар Евграфович? — спросил Окороков.

— Да так, знаете ли, старая история вспомнилась, — ушел от ответа Захар Евграфович. — Для чего призвали? Я вас слушаю.

Окороков, не присаживаясь, стоял возле своего стола и молчал, словно забыв о Луканине. Затем решительно подошел к двери, выглянул и раскатистым голосом приказал:

— Давай его сюда!

За дверью послышались стук, сопенье, и городовой, придерживая за шиворот и за плечо, ввел в кабинет Василия Перегудова, который тяжело опирался на деревянные костыли и неумело передвигал их по полу. Лицо у него, усеянное крупными каплями пота, дрожало, губы кривились, и видно было, что двигается он через силу, едва одолевая собственную немощь. Остановился посреди кабинета, опираясь на костыли, исподлобья глянул на Захара Евграфовича и отвернулся.

— Вот, хочу представить — господин Перегудов. Как ни странно, мы нашли с ним общий язык и договорились, — Окороков повернулся и спросил: — Я верно утверждаю, господин Перегудов? Договорились?

Перегудов кивнул. Окороков, не довольствуясь его кивком, сурово рокотнул:

— Ответа не слышу!

— Да, — едва слышно выдавил из себя Перегудов, — договорились.

— Уведи его, — кивнул Окороков городовому.

Когда двери закрылись, исправник тяжело затопал по кабинету и неторопливо стал рассуждать, словно беседовал сам с собою:

— Теперь имеется верный шанс взять Цезаря Белозерова. Я подготовил надежных людей, у них будет записка от Перегудова, своего рода рекомендательное письмо. Где находится проход через Кедровый кряж, нам тоже теперь известно. И все остальное я продумал. Мне, Захар Евграфович, нужен ваш беглый, который пребывает сейчас в Успенке. Он ведь был за Кедровым кряжем, пусть хотя бы поможет моим людям сориентироваться. А приказать ему должны вы. Мне в деревне появляться пока не следует, сами понимаете. А вот вы и мои люди — без всяких подозрений можете туда приехать. Скажете, что новые работники, будут постоялый двор достраивать… А в цене не сошлись… Вот они и отправились восвояси, и беглый ваш тоже с ними убрался… Понимаете, о чем прошу, Захар Евграфович?

— Понимаю.

— Поможете?

— Конечно. Когда нужно в Успенку ехать?

— Сегодня, прямо сейчас. И просьба: никто не должен знать, куда вы отъехали. Догадываетесь, почему?

— Догадываюсь.

— Это хорошо, что догадываетесь. Скажу более откровенно, теперь я точно знаю: кто-то из вашего ближайшего окружения напрямую связан с Цезарем. Ладно, вы человек умный, сами понимаете. А теперь знакомьтесь…

Окороков снова открыл двери, молча кивнул, и в кабинет, один за другим, вошли трое мужиков. Одетые в разношерстную одежду, кто во что, кто в шабур, кто в потрепанный полушубок, у одного на ногах — растоптанные пимы, у другого — старые бродни, а третий переминался в дыроватых сапогах; все бородатые и нестриженые. Похожи они были то ли на возчиков, которые со своими лошаденками перебиваются скудными заработками, перевозя мелкие грузы в Белоярске, то ли на мастеровых, то ли на обитателей дубовской ночлежки, не успевших еще прожиться до основания.

— Василий, Спиридон, Петр, — по очереди представил Окороков вошедших, — думаю, что этого вполне достаточно, для того чтобы разговаривать, а вас, Захар Евграфович, они знают с моих слов. Задача ваша простая: доехать с ними до Успенки, присоединить к ним беглого и вернуться обратно в Белоярск. Больше от вас ничего не требуется.

— Я хотел бы тоже…

Но Окороков даже не дал договорить Захару Евграфовичу:

— Ни в коем случае! Всю обедню мне испортите. Поверьте, я знаю, что говорю. Иначе оставайтесь здесь.

Захар Евграфович хмуро кивнул и замолчал. Понял, что Окороков все продумал и что настаивать на своем желании поучаствовать в поимке Цезаря — бесполезно.

Через четверть часа, в ночь, в сплошной темноте, они выехали в Успенку.

«Гори, гори ясно, чтобы не погасло», — издалека, из детства, почти напрочь забытого, вернулись в память эти слова, и Егорка повторял их, словно молитву, высоко вздымая над головой яркий факел. Огонь раскачивался, словно от ветра, и под низкими каменными сводами прохода через Кедровый кряж метались, испуганно шарахались из стороны в сторону огромные тени. Страшно было идти первому, разрывая темноту и ступая по каменистому неровному дну прохода — все казалось, что сейчас оттуда, из темноты, грохнет выстрел или выскочит кто-то страшный и вцепится мертвой хваткой в горло. Факел потрескивал, источая вонючий смолевый дым. Где-то рядом, невидная, хрустальным звоном журчала вода, но под ногами было сухо. Каменное дно прохода полого уходило вниз.