Назад Егорка не оборачивался, потому как слышал за спиной тяжелое сопенье и спиной же чуял, что трое мужиков, которых так неожиданно и скоро подсунул ему Луканин, идут, не отставая, следом. Упорные мужики, серьезные, у таких из-под догляда не выскочишь — Егорка это сразу понял. И, глядя на них, еще в Успенке, пожалел самого себя: вот жизнь косолапая, только-только прижился-прикормился на сладких хлебах, а тут и подоспела новая докука — приехал Луканин, привез с собой трех мужиков и сурово наказал Егорке, чтобы он подчинялся им безоговорочно. Что скажут — исполняй.

Вот он и исполняет. Шагает прямо к черту в пасть, еще и дорогу освещает неверным пламенем факела.

Мужики, двигаясь за ним следом, тащили на себе немалый груз. У каждого на горбу топорщились большие вьюки. Что в них лежало — Егорка не любопытствовал. Да и то сказать — чего лишний раз серьезных людей беспокоить. Он хорошо знал, что в его заплечной котомке ничего, кроме жратвы, не имелось, и этого знания ему было вполне достаточно.

Егорка уже изрядно притомился и вспотел, когда различил впереди неясный и зыбкий свет, какой бывает обычно на переломе ночи и утра. Невольно прибавил шагу. Свет разрастался, становился ярче, и скоро обозначил неровный полукруг — выход из прохода. В лицо потянул свежий ветерок, и пламя факела затрепыхалось, готовое вот-вот потухнуть.

Дно прохода круто поднялось и плавно выкатилось наружу — под ослепительно белый снег, над которым буйствовало полуденное солнце. Просевший, под искрящейся коркой снег не был отмечен ни одним следом — лежал нетронутый. Егорка воткнул в него громко зашипевший факел, поднял голову и прижмурился. Даже глаза заслезились — столь нестерпимым было сиянье и искристость отражающихся солнечных лучей.

Мужики, выбравшись за ним следом, огляделись и, не снимая со спин вьюков, сразу же взяли круто в сторону, туда, где густой щетиной стоял молодой ельник. Егорка потянулся за ними.

— В один след ступай! — приказал Спиридон, который был, похоже, за старшего.

В ельнике, забравшись в самую его глубину, мужики притоптали в снегу маленькую полянку и наконец-то стащили с себя тяжелую поклажу.

— Сейчас передохнем, оглядимся, вьюки спрячем и дальше тронемся, — Спиридон стянул с потной головы шапку, вытер ею лоб и строго поглядел на Егорку: — Выведешь нас к Цезарю, а сам сюда вернешься. И здесь будешь нас ждать.

— И сколько мне ждать? — спросил Егорка.

— Сколько потребуется. Сиди и жди. Ясно?

— Ясно, — вздохнул Егорка.

Передохнув, теперь уже налегке, они тронулись дальше, и скоро Егорка различил знакомые места — до лагеря Цезаря оставалось совсем немного.

— Вон горушку видите? Поднимитесь на нее — как на ладошке все видно.

— Не забудь, что я говорил, — еще раз повторил Спиридон, — жди. А теперь ступай, по старым следам иди.

Егорка повернулся и пошел по старым следам. Мужики тронулись вверх на горку. Солнце круто шло на закат и красило их всех на белом снегу в розовый цвет.

А в лагере Цезаря в это время происходило следующее…

Пришел на лыжах Ванька Петля, от которого поднимался, словно от загнанной лошади, густой пар, и сразу кинулся к низкому крыльцу, осторожно постучал в дверь и проскользнул в нее, чуть приоткрыв, будто в узкую щель спрятался. Цезарь и Бориска, увидев его, оборвали свой разговор и молча повернулись — оба с немым вопросом: что принес?

Ванька Петля обтер потное лицо грязной ладонью и выдохнул одно только слово:

— Уходят!

Затем, отдышавшись, стал рассказывать обстоятельней. Выбравшись из лагеря, налегке, на лыжах, он добрался до поселения кержаков и увидел, что стоят возле изб возы, а на возы грузят скарб. Укладывают его старательно, как и положено перед дальней дорогой, укрывают рогожами, увязывают веревками. По всей деревне бегают бабы, голосят, а лошади, еще не впряженные в возы, стоят с торбами на мордах — видно, овсом откармливают.

— Ну, Бориска, что скажешь? — Цезарь весело рассмеялся, и лицо его будто засветилось.

— Сказать особо нечего. Теперь к встрече надо готовиться.

— Вот завтра с утра и приступим, — Цезарь поднялся со своего кресла, выпрямился во весь рост и неторопливым жестом запахнул богатый цветастый халат, в котором он сейчас пребывал. Халат был шелковый, играл яркими красками, и казалось, что диковинные птицы на нем шевелятся, как живые.

Бориска, всегда одетый в одну и ту же хламиду, оттопыренную на спине горбом, мелкими шажочками прошелся по залу, старательно глядя себе под ноги, словно боялся запнуться, внезапно остановился и вскинул маленькую головку:

— Не следует до утра ждать, Цезарь! Наших сегодня же к проходу послать надо, на всякий случай.

— Не бойся, — Цезарь с хрустом потянулся, раскинув руки, и лицо его снова будто засветилось, — им по такому снегу да с возами — долго пробиваться. Не суетись, Бориска, теперь они от нас никуда не денутся, теперь они у нас вот где!

И он вздернул над головой крепко сжатый кулак.

Бориска покивал головкой, будто птичка, склевывающая зерно, и тронул за плечо молча стоявшего Ваньку Петлю:

— А ты ступай, ступай, намаялся, — отдыхай.

Ванька Петля ушел. Бориска повернулся к Цезарю и спросил:

— Может, выпустить кержаков с миром? По начальству жаловаться они все равно не пойдут, будут молиться и благодарить судьбу, что целы остались.

— Ну уж нет, Бориска! Мне рабы нужны, мно-о-го рабов! И они у меня будут! Будут! Больше таких речей не говори. Иначе я рассержусь.

— Хозяин — барин. Я еще вот что хотел сказать…

Но сказать Бориска не успел. В зал просунулся все тот же Ванька Петля и доложил:

— Трое мужиков пришли. Через проход. Говорят, что Перегудов направил.

Цезарь и Бориска переглянулись. Минули уже все оговоренные сроки, когда Перегудов должен был появиться в лагере, но его до сих пор не было, и что с ним случилось — неведомо. И вот — новость.

— Заводи, — приказал Цезарь, — а сам за дверями постой, вдруг нужда будет.

Двери широко распахнулись, и трое мужиков, осторожно ступая и удивленно оглядываясь, вошли в просторный зал, который, казалось, сразу уменьшился в размерах — столь мужики были громоздки и неуклюжи в своих размерах.

Цезарь и Бориска долго молчали и рассматривали пришедших. Мужики, выжидая, тоже помалкивали, только продолжали озираться, словно заблудились в лесу. Лица у них были растерянные.

— Огляделись? — первым нарушил молчание Цезарь. — Теперь рассказывайте.

— Спрашивай, — Спиридон чуть вышагнул вперед и поклонился, — спрашивать — твоя воля, а наша — отвечать. А чего не спросят, про то не рассказывать — так нас Перегудов учил, когда сюда отправлял.

— Учил он вас верно, — вклинился в разговор Бориска, — да только где же вы его видели, если он сейчас за стенкой обретается? Позвать?